Сушки

Пока баба переговорили с домашней хозяйкой все сельские новости, живот у больного начал синеть. Вскочила баба снимать горшка, и ничего не могла сделать. Сколько ни пыталась продвинуть пальцы из-под венца, чтобы сбросить - ничего не получалось. Пришлось ей, бедной, молотком разбивать горшка на животе у больного.
А вот рожу («рожей») бабы сжигали просто огнем. Для этого брали мокрый платок, клали его на пораженное место и на ней жгли маленькие пряди льняного волокна. При этом они утверждали, что обязательно нужно девять прядей льна и чтобы он загорался от той свечи, которая принесена была из церкви домой на «страсть».
Некоторые бабы лечили снадобьями. По целым дням летом ходили по дубравах, растениях и кустарниках, собирая зелья. Из одних обрывали листья и цветы, из вторых - семена, а в других выкапывали из земли корень. Дома все принесенное группировали в соответствии с типом болезни, после чего уже изготавливали различные препараты. Одно сушили на печи, второе сохло на солнце, третье наливали водкой, а четвертое растирали в порошок. Все это фармацевтический сокровище всегда сохранялся на полке, которая была за печью.
Коренными жителями села считались все, кто происходил от древних семей с фамилиями: Харченко, Супруненко, Кутиненко, Яценко, Гузенко, Мельниченко, Курилюк. Однако в селе никто никого не называл по фамилии, а всегда каждого называли по имени и уличном прозвищу, например, Семен «Баранов», Прокоп «Аршинов», Федор «Петухов». Эти прозвища имели столетнюю давность. «Аршин» назывались потому, что когда-то за барщины их предки были плотниками и всегда носили при себе деревянный аршин, которым мерили лесоматериал. «Серветника» называли тех, прадеды которых барщину отбывали изготовлением скатертей, которые по польские назывались «Сервет». Никиту Макаревича Харченко называют до сих пор «черкесом» потому, что когда-то во время работы в господском лесу ему разрубил руку шашкой объездчик-черкес, который был выписан господином с Кавказа для охраны его леса. Названия урочищ, а также поговорки имеют происхождение от различных древних событий. Часто от старых людей можно слышать - «Здесь порядок, как в Шлямари!». Понимать это надо так.
С расширением сельскохозяйственного производства в помещичьих имениях все большее значение приобретало ремесло. Специалистов-ремесленников польские паны привозили из Польши, им давали жилье и работу с соответствующей оплатой. Следовательно, в течение многих лет возникли целые поселки с польским населением. Так, вблизи Сушек образовалось село Зеленица, в котором жили поляки, работавшие в господской гуте, где производилось стекло. Когда в Нолици поднялось восстание против царского самодержавия в 1863 году, то оно распространилось на Белорусов и на наше Полесье. Начали собираться поляки из окрестных деревень в Зеленица, у которой находилось огромное, заросшее лозой непроходимое болото «Шлямар». Оно и было местом дислокации польских повстанцев. По ночам они ездили в близлежащих сел с польским населением и требовали, чтобы давали в армию по мужу со двора, или лошади, или деньги. Правительство узнал об этом и послал отряды казаков, которые разместились в Сушках, Белке и в соседних селах. Однако казаки не знали, где именно находились повстанцы. Однажды сушкивський крестьянин Харитон Олейник виз пустые бочки в смоляного завода, находившийся поблизости «Шлямара». Здесь его задержали поляки и держали у себя целую неделю. За это время насмотрелся на «порядки» в Шлямари. У повстанцев не было никакого согласия. Одни, чтобы идти отсюда в Польшу на соединение с большими силами повстанцев, другие советовали наступать на волость и захватить ее, третьи - набрать еще больше войска здесь на месте, а наиболее малодушные рекомендовали расходиться по домам. Каждый день в их лагере происходили ссоры и недоразумения. И когда, наконец, Харитонов удалось убежать от поляков, он рассказал казакам о месте их пребывания. Казаки собрались, окружили Шлямар и напали на них. Поляки отбивались, пока у них хватило пороха, после чего стали убегать. Отдельными группами: бежали они сушкивськимы полями в направлении леса, подгоняя друг друга возгласами: «Прендзей к лясу! Пся крев! ». А казаки вслед гнались верхом за ними. Прибежали поляки в лес, попали в него, а впереди - болото. Пришлось бежать прямо в него. Многие из них погубили здесь свои сапоги. Поэтому до сих пор то болото называют «Сапожник».
Кстати сказать, дед Харитон Олийнык очень здоровой и сильным человеком. Когда умерла его жена, он не захотел жить вдовцом и женился во второй раз. Ему тогда было уже 85 лет и несмотря на это, у второй женщины родились от него еще сын и дочь. Прожил дед свои 108 лет, ни разу не хворившы. Рослый, широкоплечий, с большой лысой головой он за свою жизнь не потерял ни одного зуба и никогда на зубах не чувствовал оскомины. Его близким соседям очень хотелось учесть деда. Долго просили его об этом, но дед все время отказывался. Однажды, когда дед был на мельнице, мужчины пообещали пропустить ему очередь, чтобы он стер свое зерно, только за то, чтобы он решился. Дед, наконец, согласился и стал на вес. Мельник быстренько положил гири и взвесил деда. Оказалось, что его вес составляет что-то чуть больше девяти пудов. В последнее время своей жизни дед до обеда косил овес со своим сыном Захаром и что-то заболел. Придя домой, приказал дед запрячь лошадей и привезти к нему двух замужних дочерей, чтобы с ними увидеться и попрощаться перед смертью. Пока привезли дочерей, - старик умер.
Вторым таким сильным в селе был дед Ворона. Рассказывают, что он занимался бортничеством и когда нужно было вытащить бревно улья на дерево, то он никогда не пользовался верстаттю, а просил только, чтобы ему крепче привязали жинню улья к спине. С ульем он взбирался на дерево, возвращался там и ставил его на заранее приготовленное место.
А вот с Антоном «Зинькачевим» была раз такое приключение. Возил как-то дед снопы вол с поля до тока. Переезжая через ров, фура погрязла и волы никак ее не могли вытащить. Дергал дед, дергал за Воловод, хлестал кнутом воли - ничего не помогало. Они и с места фуры двинуться не могут, а борозенний даже в воду уже лег, погрузившись. Тогда слез дед с фуры, вимикнув занозы из ярма и, освободив волов, сам запрягся ярмо.
Крепко опершись ногами в дно ручья, дед напьявся и медленно, шаг за шагом, вывоз фуру снопов на сухое место.

VII
На общем фоне трудового и нищего сельского населения выделялось несколько семей-паразитов. Почетное место среди них занимала семья господина эконома. Долгое время в фольварк «Сушки» жил и правил эконом господин Мержиевский. Он принадлежал к тем служилых панков, которые стояли на самой низшей ступени барской иерархии, непосредственно жили в окружении крестьян и имели с ними определенные отношения и встречи. Крестьяне их считали своими ближайшими врагами.
Сам глава семьи - господин Генрих Мержиевский - был высокий, худой и костистый старик с большой головой, которая при ходьбе слегка покачивалась. Посреди красного лица сидел круглый, как картофелина, большой нос, под которым две стороны торчали редкие седые усы. Борода была бритая. По обе стороны глотки лохмотьями свисала мята старческая кожа, а вся затылок наискось и поперек была порезана глубокими и длинными морщинами. Небольшие кустики седых волос над глазами были остатками его бывших широких бровей. Глаза были немного навыкате и смотрели на каждого, как спрашивая: «Ну, чего тебе надо?" Взгляда этих глаз всего боялись крестьянские дети. Тимениця деда была лишена всякой растительности и блестела как колено. За это сушкивськи крестьяне прозвали его «лысый Туск». Чаще всего его можно было видеть одетым в серо-зеленый костюм и с синим фуражкой на голове. В руках всегда была грубая сучковатая палка, которая не раз ходила по крестьянским спинам за время многолетней службы господина эконома. Ежедневные встречи с крестьянами произвели в него своеобразные правила обращения с ними. Он не подпускал к себе близко крестьян и когда говорил, то речь его пересипалась многими поговорками и поговорки, которые он все равно употреблял при разговоре с мужчинами, девушкой или ребенком. Самой любимой поговорки его была: «Эх, ты, Дубители твою маму!»
Будучи болели, он в последнее десятилетие уже мало вмешивался в руководство фольварк, передав эти функции своей старшей дочери.
И
Это лицо звали «панна Теця». Пожилая, довольно полная, с широким красным лицом и серыми глазами она производила впечатление как минимум владельца колбасные, - так от нее пахло жиром. Она была замужем и свое седеющие волосы всегда зачесывала обратно без всякого Пробера и закручивала его там Куделько. Всю эту копну волос она прикрывала сверху платком, а в праздничные дни надевала глубокую шляпу какого-то дикого фасона. Все, кто был ближе к ней, знали ее как что мог сам за два дня съесть печеное свиное бедро. Теця была чрезвычайно энергичной. С тех пор она стала править фольварк, она никогда нее ездила в бричке, как другие важные эконом. В ее распоряжении был высокий белый жеребец, которого по приказу подводили к ней. Тогда она вылезала на него, садилась в мужское седло, натягивала левой рукой сообщений, правой смахивала арапником и галопом неслась на барский поле. Ее черная фигура на белом коне то появлялась, то исчезала между созревающие хлебами. Ей надо было побывать у жаток и сноповязалки, посмотреть, как идет работа у молотилки, надо было увидеться с Лановым и узнать, нет ли потраве и краж, посмотреть, как созревают по очереди следующие до уборки культуры. Такой маршрут всегда заканчивался кладовой, куда привозили под молотилки зерно, где его просушивали и млинкувалы. Везде Теця входила во все подробности производства, делала замечания, давала распоряжения. Каждый вечер к ней должен был появляться приказчик из видчиту, которому она давала наряд работ на следующий день.
Ненавидели Тецю крестьяне. Слишком уж часто плеть с высоты белого коня падала на плечи и головы девушек, парней, пастухов, которые, по мнению госпожи, в чем-либо провинившихся.
Самым старшим из сыновей был Люцьо. Рослый, полный, с немного косолапый ногами, обутыми в высокие хромовые сапоги, он считался старым кавалером. Ходили слухи, будто когда-то он сватался к барышень, но не имел в этом никакого успеха. Мешало ему то, что он был немного подслеповатый. В хозяйственные дела он не вмешивался, любил долго поспать и хорошо поесть. Особенно по вкусу ему был сладкий чай, который по традиции всегда пили в доме на полдник. К чаю Люцьо отрезал через всю буханку солидную перцийку, намазывал сверху толстым слоем масла, прикладывал его пластиками нарезанного сыра, поверх которого еще клал кусок копченой ветчины. Чтобы такой бутерброд укусить, нужно широко открывать рот, и когда он это делал, то видно нехорошие, редкие и желтые, как у старой лошади, зубы.

Средний сын Костя служил в армии. Время от времени он наведывался к родителям и показывался на селе в полной форме улана. На нем был черный мундир с желтым нагрудником, черные брюки с желтыми кантами и блестящие сапоги со шпорами. На голове находилась высокая, лакированная кожаная шапка с белым конским стоячим вверх хвостом. Собой он был по-военному стройный, чистым, с закрученными небольшими усиками. От него всегда пахло мылом. Когда он в праздничный день выходил на улицу, то со всех концов села совпадало по меньшей мере сорок крестьянских детей, везде его сопровождали. Эти дети, с грязными носами и черными от грязи ногами, которые были в основном одеты в длинные холщовые рубахи, бежали сзади по бокам, забегали вперед, присматриваясь к необычному наряду. И часто можно было слышать, как такой чумазый карапуз, толкая локтем в бок старшую от себя девочку, говорил:
- Бацис? Вот это господин!
Однажды этот господин так стукнул Нискэ своего сапога в зад вопросительно-интересной девочке, и, перекрутившись в воздухе, покачалась по дороге, - и это только за то, что она случайно коснулась его мундира.
Молодым сыном был Владик. Отмечался он тем, что был очень тупым к обучению. Хоть он и учился в нескольких школах, но ни ему не удалось закончили. Во время пребывания в Барашивський двухклассной школе ему трудно было усвоить географическую карту. На все вопросы учителя он всегда упорно молчал а на перемене подходил к ученикам и спросил у них, почему это на карте север находится вверху и действительно горы же желтые, как на карте. На квартире он был в трактирщика и к себе часто приглашал кого-нибудь из товарищей, который решал ему задачи, а он за это угощал того пивом. За все пребывание в школе он не выучил наизусть ни одного стихотворения. Последние несколько лет он жил возле родителей и целыми днями слонялся без всякого дела по широкому двору фольварк.
Наименьшей в семье была Зюта. Это была еще молодая девушка с розовым лицом, усеяно было мелкие веснушками, с маленьким ртом, чуть задранным вверх носиком и расширенными, больше чем надо было, ноздрями. Училась она в Новоград-Волынском женской гимназии, а потому ходила в бордовой форменной платья с черным фартуком и низенькой бархатной шляпке с гимназическим значком. Дома она делала ничего, потому всю работу выполняла служанка, она же целыми днями просиживала в саду с книгой в руках.
И, наконец, старая дама. Невысокого роста, худощавая, с седыми волосами на голове и большими двумя передними зубами, которые делали ее лицо вытянутым вперед и придавали ему чего-то птичьего. Она всего на свете боялась, особенно крестьян, считая, что все они воры и разбойники.
Эта семейка жила неплохо. В своем обращении она имела три коровы, множество индеек, гусей, кур и уток. В хлеву всегда были откормленные свиньи. В начале каждого квартала этот господин получал от помещика Чарнецкий жалованье и так называемую «ординарию» в виде муки разных сортов, толку для свиней, фуража для скота и т.д., пользовался предоставленной ему квартире из четырех комнат и кухни, а также городом и садом. Все комнаты в доме были заставлены старинной мебелью, и в каждой из них на стенах было много фамильных портретов, а еще больше католических икон. И зимой в комнатах стоял запах каких-то засушенных цветов и трав.
Каждый праздника утром господин приказывал подавать лошадей, и тогда к открытой веранды подъезжала бричка, запряженная парой белых выездных лошадей. Впереди на высоком сиденье важно восседал неизменный кучер Яким. Из дома выходил кто-нибудь из семьи, садились в телегу и ехали за 18 верст в костел в городок Ушомир.
Эта семья ни с кем в деревне не дружила, считая себя выше всех. Иногда эти господа выезжали в гости где таких же, как сами, экономов соседних фольварков: на Дугу, Юзефовку, в Белку, а те, в свою очередь, приезжали к ним. Тогда устраивалась богатый ужин с вином и многими различными наливками. Насытившись как следует, гости группировались согласно пола, возраста, способностей, общности интересов и расходились по комнатам. Женщины чаще собирались в спальне и там обменивались новостями, в других комнатах молодежь играла в «факты», а мужчины - в карты. Просидев вечер над картами и выиграв или проиграв друг другу по несколько копеек, они, чувствуя большое удовольствие, разъезжались по домам.
Если же гости прибывали днем то прием их происходило на веранде, выходящей в сад. Тогда можно было видеть, как батраки (форнали), живших здесь же рядом во дворе фольварк в тесных и низких помещениях, проходя мимо господский дом, возвращали в сторону его худые загорелые истощены от ежедневного труда лица длинным, мрачным взглядом, чуть прижмурившись от злости глаза. Смотрели, как играли их господа.
Так проходили один за другим дни, полные заботы о том, если бы подольше поспать, лучше одеться, вкуснее поесть Такое паразитическая жизнь возможно было потому, что в руках этих, хотя и небольших, панков была власть над крестьянами, право над ними, в их руках был суд, за их спинами стояла полиция, армия, самодержавная власть царя.
Второй категорией сельских дармоедов был церковный причт: поп, дьякон, церковный староста, пономарь и просфорная.
Поп пользовался церковной полевой землей а количества сорок десятин. Жил со своей бездетной матушкой в большом деревянном доме со многими комнатами, с окрашенными снаружи стенами, окнами, дверями и фасадом. С обеих сторон дома были две стеклянные веранды, над которыми приветливо склонялись тяжелые плодоносячих дети старых фруктовых деревьев. Весь сад у дома был загорожен высоким забором, через который можно было увидеть, что делается внутри. Вокруг двора размещены были хозяйственные постройки: амбары, навесы, различные сараи, хлева для скота, а чуть поодаль стояли риги. В поповском хозяйстве было четыре коровы, молодняк, две пары лошадей, пара волов, много свиней и разной птицы. Вся эта живность доглядалася двумя служанками и батраком. Часть всей земли обрабатывалась своими средствами, остальные должны были обрабатывать верующие. Поп составлял определенный распорядок времени работ и тогда «паства» выходила к нему на выгон при весенних и летних полевых работ. Кроме того, каждая пара молодых, женились, тоже должны были отработать попу на поле один день во время жатвы, о чем он всегда и напоминал им перед венчанием.
Клуни, амбары трещали от хлеба, но продавать поп его не торопился. И только потом, когда у бедняков исчерпывались за зиму пищевые запасы и цена на хлеб росла, поп приглашал к себе покупателей, договаривался о цене и тогда подводы, нагруженные хлебом, валками уходили из поповского двора. Доходы от всех отраслей хозяйства, получаемое жалованье, прибыль из церкви и текущие поступления за различные обряды составляли за год кругленькую сумму, и присоединялась ежегодно к вкладу, который был в банке на личном счете попа.
Жизнь диакона, по сравнению с этим, было гораздо хуже. Хозяйство у него не ладилось, хотя ему пожаловано 10 десятин земли. Часть ее он обрабатывал своей парой волов, а большую часть отдавал исполу. В хозяйстве всегда была корова, а порой и две. Этот раб божий жил в церковном доме из трех комнат и с нетерпением ждал, чтобы кто-нибудь умер, родился, или женился. Материальное положение его затруднялось тем, что диякониця, будучи по своей натуре бесконечно щедрой, подарила своему сожителю - отцу Иакову - аж семь детей. Их надо было присмотреть, прокормить и одеть, поэтому любые сбережения у них отсутствовали и не всегда в праздничные дни можно было видеть эту пару человек хорошо одетыми.

Церковный староста избирался от зажиточной части крестьян и не имел крайней потребности в доходах от церкви. Однако, он никогда не проходил мимо возможности различными способами потянуть на свою сторону то, что можно было.
Пономарь был «погородником». Рабочей скота он не имел. Жил в низенькой старой избушке с перекошенными и потемневшими окнами, грустно смотрели через дорогу на богатое поповское двор.
Проскурня была вдовой. Рассказывали, что ее покойный муж работал где-то учителем грамоты, но бедный так искренне любил водочку, что она его за то и отправила на тот свет. Тогда вдова и прибыла в Сушки, упросила попа, чтобы он похлопотал о ее назначении, и вскоре приступила к выполнению несложных Проскурня обязанностей.
Несколько дней в году были особенно прибыльные для церковного причта. Среди них наиболее выделялся день «провод», всегда праздновался в понедельник после пасхальной недели. По сей день на кладбище руками неутомимых женщин всегда приводилась соответствующая чистота. Накануне шло усиленное приготовления и также и по домам: пекли хлеб и мясо, варили и красили яйца, разрисовывали писанки. И когда наступало утро, бушевали со всех улиц села деды, бабы и женщины, направляясь к кладбищу, которое было рядом с церковью. Шли с каждого дома, потому что не было такой семьи, с которой бы кто-нибудь не умер. Женщины, которые были нагружены узлами и корзинами, шли поспешно, перебрасываясь словами друг с другом. Мужчины же шагали важно с приятным предчувствием и удовольствием с того, что карманы каждого была «кварта» водки.
Войдя через калитку на кладбище, расходились в могил своих родственников. Женщины застилали могилы белыми скатертями и ставили на них принесенную еду. Потом сами садились рядом и ждали. Устанавливалась какая-то торжественная тишина. Каждый о чем-то думал, вспоминал прошлое, воссоздавал в памяти знакомые, родные и дорогие образы. Даже разговаривали вполголоса. Только более нетерпеливые отходили на сторону до забора и там, закуривая, начинали шуметь. А люди все шли и шли ...
Вот вошла молодая вдова с девочкой и направилась к могилке своего мужа. Подошла, посмотрела на крест, на могилу и ... заплакала. Очень медленно и робко оглядываясь, на обе стороны, вошли через калитку трое детей: две девочки и мальчик. Старшей было не больше лет пятнадцати. Девочки, как и все женщины, тоже несли что-то, завязаны в белых платках. Пробираясь извилистой между могилами тропинке, они дошли почти до конца кладбища и там все трое нерешительно остановились. Перед ними были две одинаковые свежие могилы. Это могилы их отца и матери. Не прошло еще и полгода, как страшная болезнь почти одновременно положила их здесь, отняв от родных детей. Теперь они и пришли навестить своих родителей. Все трое стояли молча, опустив головы. Тяжелая тоска как обручем сжимала им грудь, сковывала их движения, выжимала слезы из глаз. Дрожащими руками развязала старшая узел и вынула две чистенькие скатерти. Ровненько расправляя их, она застилала могилы, поставила по мисочке с яичками и положила по три хлеба на каждого. Меньшие сели рядом на земле, а она, молчаливая, продолжала стоять в глубокой задумчивости.
Наконец, шелестом пронеслось по кладбищу: «Идут», «Идут». Все повернули головы к выходу. Там, в направлении от церкви, один за другим медленно шли: поп - в черной ризе с книгой, диакон - с епитрахилью и кадильницу, староста - с мешками и корзиной.
Поп - отец Адам - был старенький, хромой, низенький старичок с длинной, седой и лохматой бородой, с колючими глазами и родимым черным пятном у толстого носа. Диакон - бывший послушник Житомирской архиерейской церкви - наоборот, был высокий, худой, длинноволосый, с рижою и узкой, как у козла, бородкой.
Церковный староста - дюжий мужик, лет 45, с круглой черной бородой и длинноватыми волосами, подстриженные было под горшок.
Как только они приблизились к калитке, навстречу направилось несколько богачей, стали приглашать попа подойти и отправить молебен сначала на могилах их родственников. Поп одобрительно кивнул головой и, минуя многие могилы бедняков, последовал за ними. И началось ... От одной до второй могилы переходит поп с притчами и певчими, правит, за которую получает от мирян деньги, что мгновенно исчезают в огромном кармане поповского подрясника. А староста вслед загребает все, над чем правилась служба. В его руки переходит хлеб, сало, яйца, колбасы, мед, пояса и калачи, которыми он наполняет мешки и коньки. Все это быстро относится в колокольню и еще быстрее возвращается назад, чтобы снова наполнять.
Отправив службу над могилами более знатных покойников, поп остановился, осматривая кладбище. Тогда сразу к нему подбежали несколько человек с просьбой перекусить около них чего-либо. Услышав это, диакон жалобно улыбался, что, взглянув на него, можно было догадаться, с каким нетерпением он ждал этой минуты. Выпив по рюмке и подкрепившись разнообразными закусками, «братия» вновь приступила к своему делу. Нужно было спеть, потому ожидало них еще много народа. Ведь никто не сядет есть, пока не отправится над могилой служба.
Работа пошла теперь веселее. Многое в молитвах начал укорачивать поп, в свою очередь прямо поспевал диакон с хором. Так уже посещено большую часть могил, у которых теперь уже полновластно и шумно хозяйничали женщины. Они вынимали из корзин посуду, закуску, рюмки и, сплотившись по три-четыре семьи, начинали «поминать». С каждым разом разговор становился громче, вспоминали и рассказывали о покойниках-родственников, заводили божественных песен, некоторые рассказывал о чем-то смешном, а седобородые деды, которые оказались наиболее захмелевшими, обнимаясь друг с другом, плакали и клялись в вечной дружбе.
Полдень над кладбищем стоял уже большой шум и говор. Все были так увлечены «поминанием», что даже не замечали, как, по-весеннему улыбкой радовалась природа. Ласковое солнышко, нежно касаясь своим теплом поверхности пробуждало к жизни все спящее. Из-под прошлогоднего потемневшего листья везде пробивалась зелеными иглами трава, вверху летали бабочки, в воздухе пахло нагретой землей и раскрытыми почками деревьев, а рядом над полями лилась журчащая песня жаворонка. А староста все носил и носил ... Его уже несколько раз приглашали и угощали, поэтому, неся очередного мешка или корзины к колокольне, он теперь уже заметно покачивался, наступая сапогами на ноги женщинам сидели между могилами. К счастью, откуда-то вынырнул пьяный пономарь, которого староста тут же завербовал к себе на помощь. Теперь вдвоем справляться было легче.

А кругом все гудело, как на ярмарке. Особенно громко было посреди кладбища, где под старым раскидистым ясенем разместилась многочисленная компания сельских богачей. Здесь, видимо, хорошо «помянули» всех своих родственников-покойников, потому что в шумной беседе принимали участие все без исключения. Каждый, перебивая друг друга, пытался что-то доказать, рассказать о чем-то интересном и, по его мнению, самое важное. Здесь же кружок женщин, слушая рассказы низенькой черноволосой девицы, хохотали, аж за бока брались. Там двое сватов, отойдя от компании, стали в стороне, чтобы поделиться какой-то важной тайной.
Ритмично покачиваясь и выдыхая один другому прямо в лицо тяжелый воздух со специфическим запахом водочного перегара и Прокисшие пищи, они тихо о чем-то разговаривали. А вот два великана сцепились и ссорятся за что-то. К ним вмешался третий, подошли женщины ... залящало вокруг еще громче. В ту же минуту, взлетев высоко над всем многоголосым шумом, чей-то тоненький и чистенький голос бодро вывел: «Посеяла огурчики» ...
Опытным глазом взглянул поп вокруг и, убедившись, что остались могилы только бедняков (из них много не потянешь!), Приказал старосте объявить, чтобы все сходились в одно место и показал пальцем на одну из могил. - Здесь вместе всех и отправим! - Сказал поп.
Все было снесено, положено, поставлены в одном месте и стал поп править последнюю панихиду. Сюда сошлись все те, кто ждал до сих пор. Подошла и вдова с девочкой. Трос сироток тоже и перенесли сюда хлеб и, склонившись, стояли, слушая службу. Как только же поп зачитал имена их отца и матери - заплакали вслух девочки. С их глаз брызнули и упали на землю чистые слезы, которыми были и они чистыми, невинными детьми. Заплакал и мальчик, скривив рот и вытирая кулаком слезы. Оплакивая родителей, они хорошо понимали, как тяжело будет им одиноким и беззащитным в жизни.
Служба закончилась. Староста с пономарем, наполнив мешки и корзины, направились, согнувшись, к колокольне. Сюда же подошел и поп с дьяконом.
Заперев колокольню на колодки и положив ключ в карман, поп приказал диакону и старости прийти сюда, когда смеркатиме, - сам же заковылял домой, слегка опираясь на длинный посох. А кругом - все «поминали».

VIII
Начало XX века ознаменовалось новым переделом сушкивських земель. Причиной этого были те большие изменения в политической и хозяйственной жизни, которые происходили в то время в стране. Капитализм в России перерастал в империализм. При наличии крепостнических пережитков были царское самодержавие и помещичье землевладение. Они и были тем тормозом, задерживало быстрое развитие империализма.
В. И. Ленин указывал, что в России в этот период сочетались «... отсталое землевладение, дикая деревня - самый передовой промышленный и финансовый капитализм »(В.И.Ленин, Сочинения, т. 13, стор.390). Следовательно, необходимо было уничтожить помещичью земельную собственность и царизм как опору помещичьего землевладения. Поэтому аграрный (земельный) вопрос устойчивое центральным вопросом русской буржуазно-демократической революции, тогда нарастала. Правящая верхушка теперь стала создавать себе опоры в лице кулаков. Медленно готовя аграрную реформу, царское правительство решило путем разрушения общины расколоть крестьянство и выделить из него слой наиболее обеспеченных земельных собственников-кулаков - хуторян, которые верно защищали неприкосновенность частной собственности на землю и непреклонность царской монархии.

с.Сушки

с. Сушки Коростенский район Житомирской области Украина