ЗЕЗЮЛИНСКИЙ АЛЕКСАНДР ФЕДОРОВИЧ (1879 - ?)
Зезюлинский Александр Федорович,
учитель Волочковской двухклассной учительской школы Дорогобужского уезда Смоленской губернии
28 декабря 1916 год
Мне кажется, в жизни большинства людей бывает такое событие, которое делит ее на две, мало похожих одна на другую, половины. В моей жизни таким событием было поступление в духовное училище, и яркий безоблачный день 23 августа 1891 года, когда отец вез меня в ученье, был для меня и мрачен и печален. Своим детским сердцем я предчувствовал, что впереди меня ждет много огорчений, и что радости незабвенного детства остались там, на родине.
Ах, детство, детство! Как много пленительных воспоминаний оставило оно! Иногда и теперь внезапно и назойливо откуда-то из душевной глубины выплывают в мое сознание такие впечатления невозвратного прошлого, с которыми, кажется, никогда и не расстался бы, но они, заполнив на некоторое время сознание и, вероятно, почувствовав, что я уже не тот 9-10-летний мальчуган, у которого частенько рвались рубашки от лазанья на самые верхушки деревьев, как-то незаметно куда-то, но очень-таки в глубину моей души, деликатно отходят и мирно там располагаются, послав моему недетскому «я» свой привет в виде какой-то приятной истомы и тихого, легкого вдоха.
Родился я в 1879 году [1 мая] в селе Ковали, Рославльского уезда. Здесь мой отец тогда 52 лет был священником. Жили мои родители очень небогато. Приход у отца, правда, был большой, но отец никогда не назначал платы за требы, а брал, сколько дают. А так как простолюдин склонен низко ценить труд священника, то, конечно, эти даяния не были обильны. Не имея возможности за недостатком средств дать своим детям хорошего светского образования, родители мои воспитывали нас в духовной школе, которая в то время во многом напоминала бурсу Помяловского.
Мои детские годы до поступления в духовное училище протекли в родном селе. Как последний в семье, я пользовался значительной свободой и большую половину дня проводил на улице в играх со сверстниками. Помню игры в мяч, кегли, катания в лодках по реке летом, а зимой с гор на «козах» и ледянках, особенно были интересны военные игры. Напоминая во многом потешные игры Петра, они отличались от последних только местом. Мы так же, как и потешные, строили крепости, делали насыпи, забирались во рвы, ходили на приступы, разыгрывая все перипетии боя. У нас, участников игры, была и своя военная форма: на плечах из цветной бумаги погоны, на голове каски-треуголки. Кроме игр, были у меня и другого рода развлечения, как-то: хождение за ягодами и орехами, которых в то время много росло в родных лесах. Не уклонялся я и от сельских работ, принимая деятельное участие в уборке сена и хлеба.
Когда мне исполнилось семь лет, я принялся за книжную мудрость, причем отец, занятый поездками по приходу и селам как благочинный, и мать, обремененная хозяйством, не могли уделять много времени на обучение меня грамоте, и я не преувеличу, если скажу, что выучился читать почти самостоятельно. Помню, у нас в доме на стене висел большой картон с напечатанными на нем крупным шрифтом буквами. И вот, обычно во время вечернего чая, когда родители были свободны от житейских хлопот, я подходил к картону и, указывая одну из букв, спрашивал ее название. Мне называли – я запоминал. Таким путем я очень скоро выучил весь алфавит и приступил к чтению. Обучение письму велось еще примитивнее. Обычно после обеда я усаживался за урок чистописания. Урок состоял в том, что я обводил чернилами написанное в тетради карандашом. Много таких тетрадей я исписал, а результат получился плохой. Впоследствии, уже состоя учителем, я, чтобы исправить свой почерк, брал заочно уроки письма у одного из московских каллиграфов. Но, вероятно, потому, что уроки были заочные, мой почерк мало улучшился.
Когда я достиг некоторого совершенства в чтении по слогам, мне дали священную историю, богато иллюстрированную. Эту книгу я прочел много раз и усвоил ее отлично. Кроме этого, обязательного чтения, я в детстве прочитал много и других книг разного содержания. Конечно, чтение это не было систематичным. Читал все, что попадалось в руки: и сочинения Гоголя, и произведения Пушкина, и стихотворения Кольцова и Никитина, и увлекательные романы Майн Рида, и приложения для детского чтения к различным журналам, а из «Конька Горбунка» Ершова знал немало страниц наизусть. Любовь к чтению развила мою память, и я впоследствии легко и быстро мог заучивать стихотворения и статьи.
Знание священной истории, массы стихотворений да четырех арифметических действий с таблицею умножения – вот тот умственный багаж, с которым я вступил в духовное училище. Здесь в то время поощрялось зубрение. Часть учительского персонала для лучшего усвоения детьми книжной премудрости прибегала к таким приемам воздействия, о которых нет речи в педагогике второй половины 19 века. Вырывание волос, драние за уши, битье по носу, пощечины были обычными явлениями.
Один же педагог позволял себе нечто ужасное. Он ставил ученика [на] колени и, делая мелом на его голове крестообразные знаки, дико шипел: «Пентюх, перепентюх, выпентюх! На неделю без обеда!» Мало этого, он в течение мая ежедневно в послеобеденное время, когда детей особенно влечет на улицу, затворял нас, учеников 2-го класса, в столовую училищного общежития, помещавшуюся в сыром подвальном этаже, где мы должны были учить записки, составленные его предшественником. Впоследствии этот тип попал даже на должность смотрителя духовного училища за пределами Смоленской губернии и только недавно уволен от чуждого ему учебного дела.
Словом, из всей корпорации не было ни одного наставника, который сумел бы внести луч тепла в нашу мрачную холодную жизнь, и шла она среди брани, побоев, угроз и отчаянной зубрежки. Уроки, в лучшем случае, объяснялись туманно и непонятно; в худшем – их совсем не объясняли. Например, учитель латинского языка неизменно по назначению урока повторял одну и ту же фразу: «Ну, а чтобы было понятно, N, читай по книге», и двенадцати-тринадцатилетний N читал, ничего не понимая, а на следующий день отбарабанивал: «Russia cilueskris ef paluskris» или « hic, hace, hoc, nujus, nujus, nujus, nuic, nuic, nuic» без названия падежей, задыхаясь от волнения и быстроты. Такие ответы считались лучшими.
С переходом в семинарию все мрачное и обидное осталось позади. Здесь моя школьная жизнь значительно изменилась к лучшему. Как квартирный воспитанник, я был волен распределять время самостоятельно, жить не по звонку, и все это было ново и необычно, что я впервые в своей школьной жизни вздохнул свободно и радостно. Правда, в выданных нам правилах особенно часто повторялись слова «строго воспрещается» и даже запрещалось ходить по Кирочной (теперь Пушкинская) улице, но эти запрещения не были страшны, так как было известно, что правила выдаются для проформы, и инспекция, исполнив долг, забывала о них. Поэтому не только прогулки по Кирочной не преследовались, но не запрещалось даже бывать в театре, который меня, кстати сказать, сильно увлек.
Шесть лет пребывания в семинарии протекли быстро, и я в 1901 году после десятилетней школьной учебы вступил на путь самостоятельной жизни. Как и большинство воспитанников духовной школы моего времени, когда доступ к высшему образованию окончившим духовную семинарию, особенно по второму разряду, был до крайности затруднён. Я, не имея склонности стать священником, решил быть сельским учителем. Этот случайно избранный путь окончательно определил мою дальнейшую деятельность.
Получив назначение на должность учителя в родном уезде, я отправился к месту службы с твердым желанием усердно работать на пользу темной и грязной деревни. Однако обстановка, в которую я попал, была большим тормозом в моем деле. Школа, где мне пришлось начать свою педагогическую службу, была крайне опущена. Повсюду грязь. В квартире учителя вместо койки стояли нары. Полуразвалившаяся русская печь заполняла половину комнаты. Свет в комнату проникал чрез единственное оконце, обращенное на запад, почему в квартире учителя даже в солнечные дни стоял полумрак. Класс был богат светом, но мал и скуден партами, и в таком классе помещалось сто десять учеников. При таких условиях едва ли было возможно достигнуть блестящих успехов, но я не падал духом и, насколько мог, улучшил школьную обстановку и наладил учебное дело.
В этой школе я прослужил одну зиму и получил назначение во второклассную школу, где учительствую уже четырнадцать лет. В этот продолжительный период учительской службы я, отдавая «время делу», уделял и «потехе час». Ежегодно, скопивши из своего скромного бюджета в течение учебного времени небольшую сумму денег, я, пока был холост, тратил эти деньги на поездки по городам и селам необъятной Руси, и в 1909 году судьба послала мне случай побывать в Турции, Греции, Италии и Австрии. Благодаря этому путешествию, я на месте видел те страны и народы, о которых так увлекательно рассказано в географических сборниках Григорьева, Крубера, Баркова и Чефранова. Много из этой поездки я вынес и хороших и тяжелых впечатлений, под влиянием которых моя любовь к родине усилилась, а желание работать на ниве народного образования удвоилось.
ГАСО. Ф. 82. Оп. 1. Д. 88. Л. 21-32.
