Некоторые подробности русской истории

     Публикация рассказывает о людях одной семьи, живших в России в разные годы на протяжении трёх веков.  Любовь Владимировна Серова – доктор биологических наук, известный специалист в области космической биологии, автор большого числа научных публикаций, научно-популярных статей в журналах «Знание – сила», «Наука и жизнь», «Природа» и книг «Наши приспособительные возможности» (М., 2006), «Заметки о нашем поведении» (М., 2006), «Поэты» (М., 2008).

Мы почти ничто,

 но род, к которому мы принадлежим,

занимает место, 

которое может быть указано

 в безбрежном океане жизни.

( Морис Метерлинк).

Корнильевское наследие основано на камени

и предки наши, никому не делая зла,

 трудились, 

с благоразумием 

распространяя промышленность в Сибири.

( М.Д. Менделеева, урождённая Корнильева,

 из письма дочери 2 января 1842 года).

Казанская икона Божьей Матери – старинная икона семьи Корнильевых

                           ПРЕДИСЛОВИЕ

     «Замечательные люди! Какое несметное количество было на земле поэтов, романистов, повествователей, а сколько уцелело их?» - пишет Иван Алексеевич Бунин в «Жизни Арсеньева». А ведь есть ещё и другие замечательные люди: воины, учёные, хлебопашцы, очень красивые или очень добрые – они есть в каждой семье. Надо только поглубже заглянуть в прошлое.

          Наша история – в основном история тех, кто стоял у власти, и тех, кто их окружал, история некоторых литераторов, полководцев, актёров, музыкантов. И всё. История же повседневной жизни предков для нас темна. Что мы знаем о том дереве, на котором расцвёл цветок нашего «Я»? Очень мало или почти ничего. А ведь его корни, его соки – это  материальный генофонд, несущий нам  определённые черты и качества, делающий нас непременно чем-то похожими на ушедших предков.     Эта книга – попытка дать портреты некоторых людей, принадлежавших к одному роду, но живших в разное время на протяжении нескольких веков. Многие из них имели хорошую привычку писать дневники, записки, письма и сохранять письма близких людей. Поэтому у меня есть  возможность пользоваться документами. Спасибо всем тем, кто эти документы оставил, сохранил и донёс до нас. Светлая им память!

                              ИСТОКИ

       Корнильевы – купцы и фабриканты – известны в Тобольске с середины 17-го века. Есть предположение, что они ведут своё происхождение от тобольского казака Исаака Корнильева, который в 1627 году «приискивал новых землиц в верховьях Нижней Тунгуски...». По другой версии родоначальником семьи был вывезенный из Джунгарии мальчик-колмык. Так или иначе, но предкам, стоявшим у истоков семьи, сил и настойчивости было не занимать, и Яков Корнильев, умерший в 1736 году на 54-м году жизни, уже значился среди крупного тобольского купечества. У него было пять сыновей: Михаил, Иван, Алексей, Василий и Фёдор. Все братья кроме Василия умерли рано, и именно он стал основным продолжателем семейных дел и традиций. Унаследовав от умершего брата стекольную мануфактуру, он снабжал посудой аптеки и питейные дома Западной Сибири и Приморья,  был одним из организаторов хлебной торговли в Сибири, торговал с Бухарой и Китаем. Продукцию своего салотопенного завода он отправлял в Архангельск и Петербург, а оттуда она вывозилась за границу.

       Одним из источников доходов Василия Яковлевича Корнильева была бумажная мануфактура, которой он владел сначала с родственниками по жене Медведевыми, а с 1783 года единолично. Мануфактура поставляла бумагу наместническому правлению в Тобольске, уездным и волостным учреждениям, а также в другие города Сибири и Урала.

       В апреле 1789 года на базе бумажной мануфактуры В.Я. Корнильев открывает частную типографию с двумя печатными станками; под его руководством оказывается своеобразный комбинат, выпускающий и бумагу, и книги. 

    В течение нескольких лет в типографии издавались книги по истории края, агрономии, ботанике, медицине, ветеринарии, а также журналы, из которых наиболее известен «Иртыш, превращающийся в Иппокрену». За три  года (1789 – 1791) вышли 24 тома этого журнала. Его подписчиками были не только жители Тобольска, журнал рассылался в Москву и Петербург, Берёзов, Томск, Енисейск, Сургут, Ялуторовск, Туринск, Омск, Тюмень, Нарым, Курган, Каинск, Колывань, Семипалатинск,  Пермь, Кунгур, Ирбит, Чердынь, Верхотурье, Камышлов, Алапаевск, Вятку, Уржум, Яранск, Елабугу, Ярославль.

      Позднее в этой же типографии печатаются 12 томов «Библиотеки ученой, економической, нравоучительной, исторической и увеселительной в пользу и удовольствие всякого звания читателей», основным автором которой был сосланный в Тобольск Панкратий Сумароков. Здесь же печатаются два тома  «Исторического журнала», связанного с именем одного из сыновей Василия Яковлевича Корнильева – Дмитрия.

                ДМИТРИЙ  ВАСИЛЬЕВИЧ КОРНИЛЬЕВ

      31 июля 1789 года датировано «Покорнейшее  доношение тобольского первой гильдии купца и фабриканта Василия Корнильева», которым он доверяет «сыну своему родному тобольскому купцу Дмитрию Корнильеву» ведение части типографии. Через два месяца после этого выходит первый номер журнала «Иртыш, превращающийся в Иппокрену», а через год – «Исторический журнал или собрание из разных книг любопытных известий, увеселительных повестей и анекдотов».

            В кратком предисловии, обращённом к правителю Тобольского наместничества А.В. Алябьеву, Дмитрий Корнильев так определяет программу журнала: «Имея свободное время, будучи ничем кроме коммерции не занят, за долг себе поставил выбрать из разных исторических и географических книг краткие, любопытство заслуживающие известия, как то: о Сибири, Камчатке, Америке, Азиатских народах; о произрастании удивительных в Китае деревьев; о разных родах зверей, рыб, птиц; о знатнейших городах, островах, берегах и о коммерции оных, с приобщением увеселительных повестей и анекдотов...».

            Материалы, подготовленные Д.В.Корнильевым для журнала, заставляют удивляться широте его знаний, а ведь ему в это время было немногим более двадцати лет.  Вот названия только нескольких из них: «О Сибири», «О бурятах и телеутах», «О якутах и тунгусах», «Известия о старинных татарских князьях в Сибири» и тут же: «О китайских чайных деревьях», а дальше – «Пример честности», «Пример братней любви», «Великодушие в любви»…

            Издательская деятельность Дмитрия Васильевича Корнильева длилась всего несколько лет, он отошёл от неё, когда ему не было и тридцати. Почему? Исследователи связывают это с тяжбой детей за наследство после смерти отца в 1795 году и с обеднением семьи.  В 1796 году выходит указ императрицы о закрытии вольных типографий... Но по-видимиму, основной причиной была серьёзная болезнь Дмитрия Корнильева, следствием которой стала потеря памяти.

          Прожил он, наверное, ещё долго, потому что внучка его – Екатерина Ивановна Менделеева (по мужу Капустина) – в своём дневнике вспоминает о нём как о добром дедушке. «Как теперь вижу, - пишет она, - седого старика, невысокого роста, худощавого, в длинном стариковском сюртуке, всегда тихого, спокойного, доброго. Мы дети знали, что дедушка после сильной болезни ещё в молодых годах потерял память, и от этого не мог заниматься никакими делами, память ему изменила, и он вёл спокойную, праздную жизнь. Каждый день он ходил к обедне, потом в своей комнате занимался чтением и любил  переписывать, что вздумается».

Внучка не говорит об издательской деятельности деда, не исключено, что она и не знала о ней – всё ли мы знаем о делах юности своих родителей, а тем более бабушек и дедушек?! Он был для неё не сибирским просветителем, а просто добрым тихим старичком. Но она сохранила удивительное описание того, как будучи больным и не у дел, он и в старости, сидя дома, не мог оторваться от любимого занятия и не просто писал, а «издавал» что-то вроде домашнего  журнала:  «Он складывал лист обыкновенной писчей бумаги в восьмушу, склеивал такую тетрадку и писал и прозу, и стихи, одним словом, что захочется; потом эти тетрадки сшивал в довольно толстые томики и укладывал их на полочку в своей комнате...».

            Сохранился портрет Дмитрия Васильевича Корнильева -  удивительное лицо, скорее просвещённого европейца, нежели жителя Сибири. Высокий лоб, плотно сжатые губы и глаза, в которых и проницательный ум, и грусть. «... Он никогда не в силах был никого обидеть и безропотно переносил всё, - вспоминает его внучка. – После обеда он всегда ложился отдохнуть, потом опять почитает, а вечер всегда проводил в молитве, он читал молитвы вполголоса, и долго слышалось его чтение. Я помню, когда он скончался и уже лежал на столе, и над ним по обычаю читали псалтырь, то мне всё казалось, что это чтение не в зале, а в противоположной стороне – в его комнате...».

               МАРИЯ ДМИТРИЕВНА МЕНДЕЛЕЕВА

Метрическая запись Тобольской Богоявленской церкви о венчании

 И.П. Менделеева с дочерью купца Д. Корнильева девицей Марией. 1806 г.

     Дочь Дмитрия Васильевича Корнильева – Мария родилась и прожила почти всю жизнь в Тобольске. Она вышла замуж за Ивана Павловича Менделеева - учителя гимназии, преподававшего философию, изящные искусства и политическую экономию. Иван Павлович родился в Тверской губернии в семье священника Павла Максимовича Соколова. Интересно, что фамилия Менделеев – не родовая: у священнослужителей было принято давать детям разные фамилии, и из четырёх сыновей П.М. Соколова только один получил его фамилию, двое других стали Тихомандрицким и Покровским, а Ивану Павловичу «досталась» фамилия  помещиков, живших неподалёку...  Он окончил духовную семинарию, но священником не стал, а поступил в только что открывшийся Главный Педагогический институт в Петербурге и  после его окончания оказался в Тобольске...

            У Марии Дмитриевны и Ивана Павловича было 14 детей (родилось 17, но трое умерли вскоре после рождения), Дмитрий – будущий великий учёный - родившийся в 1834 году, был из них последним. Вскоре после его рождения отец ослеп и вынужден был выйти в отставку. В это тяжёлое время брат Марии Дмитриевны - Василий Дмитриевич Корнильев отдал ей в управление принадлежавшую ему стекольную фабрику в селе Аремзянском около Тобольска, куда она переехала с  детьми и больным мужем. Теперь уже все тяготы легли на её плечи... Пять лет семья жила на фабрике, а потом ещё  более десяти лет Мария Дмитриевна управляла ею из Тобольска, куда вернулась, чтобы отдать младших детей в гимназию. В 1837 году (через три года после начала болезни) Ивану Павловичу была сделана в Москве удачная операция, зрение частично вернулось, но преподавать он по-прежнему не мог.

            Судя по воспоминаниям детей и сохранившимся документам, Мария Дмитриевна была замечательной женщиной. В детстве она выучила себя сама, повторяя уроки за братом-гимназистом, потом пользовалась большой домашней библиотекой, знаниями мужа и друзей семьи,  среди которых было много декабристов, живших в Тобольске и его окресностях на поселении. Посвящая матери одну из своих первых работ, Дмитрий Иванович Менделеев писал: «Посвящается памяти матери, Марии Дмитриевны Менделеевой. Вашего последыша ... Вы подняли на ноги, вскормили своим трудом ... ведя заводское дело, Вы научили любить природу с её правдою, науку с её истиной ... родину со всеми её нераздельнейшими богатствами ... больше всего труд со всеми его горестями и радостями ... Вы заставили научиться труду и видеть в нём одном всему опору, Вы вывезли с этими внушениями и доверчиво отдали в науку, сознательно чувствуя, что это будет последнее Ваше дело. Вы, умирая, внушали любовь, труд и настойчивость. Приняв от Вас ... так много, хоть малым... Вашу память почитаю».

            Судьбе было угодно донести до нас письма Марии Дмитриевны Менделеевой, сохранённые её дочерью Екатериной Ивановной Капустиной и опубликованные в 1908 году внучкой Надеждоя Яковлевной Капустиной (по мужу  Губкиной). Книга вышла небольшим тиражом, поэтому я приведу здесь отрывки из некоторых писем – они говорят о жизни Марии Дмитриевны и её семьи лучше  любого пересказа...

            10 числа  июня 1839 года. Тобольск.

            «...До сего времени я почитала богатство и почести случайным достоинством человека, и вполне уважала только качества добродетельной души, способности ума образованного. Истинное достоинство человека – честь, добродетель, любовь к ближнему...».

            «Не  осталась и не останусь праздною, пока дышу, - пишет она в другом письме -  30 июня того же 1839 года. – Мы счастливы в семейной жизни. Довольны своим уединением, и дни наши текут мирно. Маша, Паша, Митя учатся, я покойна и не тужу о том, что должна отказывать себе в удовольствиях. Письма услаждают грусть разлуки и никакое опасение не должно вкрадываться в свободу говорить заочно с родными о том, что хотим передать им ... поговоря с милыми сердцу, делаюсь веселее, как будто была у них и повидалась с ними...».

            4 числа августа 1839 года.

            «Я уже не то, чем была, и не могу быть более полезною моему семейству тою деятельностью, которая доставляла ему все способы физического существования: зрение и память изменили мне. С лучшими друзьями жизни моей – книгами – рассталась, кажется, навсегда. Пером владею ещё, но владею только для того, чтобы передать милым сердцу чувства души. Не думайте однако же, чтобы я предавалась горести в настоящем моём положении. Напротив,  с твердою верою я спокойно несу крест мой, умоляя Бога чтобы показал мне путь, по которому должна идти...».

            В это время Марии Дмитриевне было 50 лет, а её младшему сыну всего пять...

            15 число утро (июля 1840 года).

Пускай для глаз мрачна земли утроба,

Но ты её темницей не зови:

Она светла для веры и любви. –

Благоговей пред тайной гроба

И сень могил благослови».

            31 числа Декабря 1842. Тобольск.

            « - Спутники души моей: Вера, Надежда, Любовь, представляя воображению картины прошедшего и будущего, заставляют смотреть на настоящее с тем спокойствием, которое есть плод покорности нашей воле Божией... Мой день, после обыкновенных занятий по обязанностям семейным и по делам фабрики, проходит без скуки. Старость и слабость здоровья, защищая меня от  притязаний общественных обычаев, не стесняют моей свободы жить, согласно с целию, для которой мы сотворены. Вавилонское столпотворение гордого ума оставлено неоконченным, потому что мечты воображения смешанные  разошлись в разные стороны, а существенное показывает путь к той истине, от коей для собственного нашего блага мы не должны удаляться...

            Новый год! Новый год! Поздравляю вас, добрые дети мои. После общих приветствий в семье своей, взяла перо, чтобы к вам первым написать 1843 год...».

            3 числа  Марта 1847 года.

            «...Богу угодно, чтобы я под старость, вместо ожидаемого мною покоя, трудами снискивала хлеб мой; и потому простите, что не могу писать часто, как бы желала сего. Я приказчица фабричная и в то же время повариха на всю нашу семью. Мой день начинается с шести часов утра приготовлением теста для булок и пирогов, потом приготовлением кушанья с помощью Парасковии и Афимьи, и в то же время, личными распоряжениями по делам, причем перехожу то к кухонному столу, то к письменному, а в дни расчетов по ярлыкам, прямо от стряпни к расчетам. Следственно нет ничего мудреного, и вы конечно извините меня, что я пропускаю почтовые дни. Слезы мои часто капают на журналы, посудные и статейные книги, но их никто не видит...».

            В 1849 году, когда младшие сыновья Марии Дмитриевны Паша и Митя кончили курс гимназии, она уже похоронила мужа. Пашу она устроила на службу в Омск, а затем, распродав всё, что у неё было и взяв с собой Митю и дочь Лизу, поехала к брату в Москву.

В «Биографических записках», составленных в конце жизни, сам Дмитрий Иванович Менделеев пишет об этом так: «...поехал в Москву, чтобы поступить в Московский Университет. Но государь Николай Павлович приказал принимать только своего округа, и, несмотря на дружбу Шевырёва, Кудрявцева и других профессоров с дядею В.Д. Корнильевым, меня не приняли. Поехали в Питер... Сперва в Медико-Хирургическую Академию...». От неё он сам отказался, так как для пробы побывал на вскрытии, где ему стало дурно. «В Главном Педагогическом институте Чижов (математик), товарищ отца, помог и в год неприёмный – приняли».   Кто знает, как сложилась бы  судьба Дмитрия Ивановича , если бы не эта помощь. Менее чем через год умерла мать, и он остался сиротой...

Сохранилось последнее письмо, написанное Марией Дмитриевной детям всего за несколько дней до смерти – в сентябре 1850 года. Вот оно: «Прощайте, мои милые любезные дети! Господь посетил меня и призывает в вечность. Слава Его безмерному человеколюбию, слава Его милосердию. Недолго уже мне дышать в этом мире и вас, кажется, более не увидеть. Да будет над вами Божие и моё материнское благославение, да сохранит вас Пречистая матерь Божия и Архангелов мирных ниспошлёт вам. Берегите себя от всякого зла и любите друг друга. Любите добро делающих и зло творящих вам, молитесь о всех. Помните, что мать ваша на земле жила для вас  и не оскорбляйте моей памяти суждениями. От Бога назначена мне доля моя. Слава Его предведению. Молитесь обо мне. Тяжко душе разлучаться с телом. Тяжко матери семейства расставаться с детьми. Я любила, люблю и буду любить вас за гробом. Богу не угодно, чтобы видела вас. Одна добрая Лизанька  неотлучна от  меня. Помните, что она усладила последние минуты жизни моей. Митя сирота, ему также нужна помощь, не забывайте, что он вам брат...».

На другой стороне этого письма – приписка Лизаньки: «...Молитесь, родные, о маменьке, она слаба очень».          

Мария Дмитриевна похоронена в Петербурге на Волковом кладбище около церкви, совсем рядом с дорожкой, по которой 57 лет спустя ученики и почитатели понесут гроб с телом её великого сына...    В дневнике Екатерины Ивановны Капустиной за 1873 год есть такая запись:

14 ноября, вечером.

«Сегодня была на Волковом кладбище, где схоронены маменька и Лизанька. Умерла маменька почти одна, имея столько детей. При ней были только больная Лизанька и Митинька, ещё мальчик. Лизанька же умерла в больнице, где Митинька не мог оставаться долее 10 ч вечера, а она умерла в ночь совсем одна в чужом городе...».

             АПОЛЛИНАРИЯ ИВАНОВНА МЕНДЕЛЕЕВА

     Вот ещё одно письмо Марии Дмитриевны Менделеевой, написанное в тяжёлую минуту жизни – после похорон 26-летней дочери Полиньки – Аполлинарии.

15 января 1848. Тобольск, в 10 часов вечера.

«Сердце моё растерзано, а я даже не смею плакать. …  Боже мой! Боже мой! Дай мне силы и крепость страдать и терпеть!!!  Говорят, что народу в церкви и за валом было столько, что многие не могли проститься, но я видела один только гроб, скрывающий от меня дочь, похищенную смертью, дочь, которую я удержала от монастыря,  чтобы она закрыла глаза мои и послужила при смертном одре матери; а она с крестом в руках, презирая мои слёзы, искала смерти, и после трёх лет страдальческой жизни на земле перешла в жизнь вечную за гробом; дочь, от которой я ожидала в старости моей подкрепления и отрады!  Боже мой! Боже мой!  Я тверда как камень и совершенно здорова. … По просьбе моей соборные певчие пели тот самый концерт, который был пет при освящении Аремзянского храма  нашего: «Коли возлюблены селения Твоя». Я  рыдала, и вся церковь плакала, как говорят все. О! Есть ещё люди, сострадающие и моему горю…».

И ещё одно письмо, написанное менее чем через день.

16 января. После ранней обедни.

«…Не плачьте об ней, добрые её сёстры и братья. На земле ей было душно, тесно! Она сгорала любовию и молилась, чтобы Господь взял её к Себе. И там она будет молиться за всех нас. Страдания её были тяжкими, она искала их и усугубляла свои подвиги, предавшись по неопытности сильному стремлению восхитить венец спасения и пришла к концу земной жизни с чистою младенческой верой… Да почиет в мире до радостного восхода нескончаемого дня!».

Так рано умершая Полинька была личностью удивительной. Её вера и нравственные принципы поднимались до святости. Сама имея очень мало, она всё, что зарабатывала шитьём, отдавала тем, кто нуждался больше неё, шла к  больным в любую погоду,  даже когда сама уже была  больна. «Она умела употреблять на добро всё, что у неё было», - напишет после её смерти младшая сестра Лиза.

Сохранилось несколько писем Аполлинарии Менделеевой. Вот одно из них,  написанное старшей сестре Екатерине после кончины отца, за три месяца до смерти самой Полиньки.

14октября 1847 года.

«Родные мои, Благословение, мир вам от родного нашего папеньки. Да, друзья мои. Господь удостоил его кончины христианской. Его смерть не есть смерть, а сон, он умер смертью праведника. Да успокоит Господь и душу его со Святыми. О нас, о маменьке, что сказать? Скорбь наша должна быть равна с вашею. Милый родной наш за 10 минут не более до кончины ещё раз благословил всех нас и вас и сказав «прощайте» с этим скончался. Пишу вам в исходе 4-го часа. Маменька и все легли. Я слышу чтение псалтыри. Читает дьякон…

Будем писать, а теперь нет сил. … Мы все уповаем на Господа и ему предаём себя. Помолитесь и за нас… А.».

26 декабря 1847 года.

«Не сетуйте на меня, мои друзья, что мало пишу. Господь, посетив меня болезнью, даровал много радости духовной; я благодарю Господа и предаю себя его Святой воле. Прошу одного терпения. Грустно за милую маменьку и всех вас, родные мои. Но прошу одного, не сетуйте на меня, а со мною грешною молитесь Господу и его Святой Матери. В самой болезни, тяжёлой для меня, я спокойна  в  сердце и весела…

Много теперь расходов на меня в аптеку.

Благодарю за терно на платье. Пришлите полакомиться карамели – малиновой. А.».

Она умерла 12 января 1848 года - через две с небольшим недели после этого письма…

«…Жизнь её с моею так несхожа, - писала после её смерти сестра Лиза, которой тогда было 16 лет, - она жила для Господа, всею душой и сердцем любила его и не жалела себя трудиться для Господа, и сколько она переносила, это ему одному известно. Он теперь успокоит её душу. Она хоть и мало жила, но кто и долго живёт, но с нею сравниться не может и с её добрыми делами. … Она в болезни своей была очень терпелива, иногда только говорила: «Господи, долго ли ещё продолжится моё страдание?», -  так ей тяжело было, жар у неё был всегда сильный, язык высох ужасно, просто как кожа, грудь сильно болела, и каждое дыхание её было так тяжело, что окружающие её без боязни не могли на неё смотреть, но она во всю болезнь свою не стонала, разве иногда, когда спала…

Все её бумаги из стола я собрала. Не знаю что бы вам послать из её имущества… Бельё она меня просила взять. Платья раздала тем, кто ходил за нею… Шерсти и шелку оставила мне, но с уговором, чтобы доктору вышить что-нибудь…».

Не сохранилось ни одного портрета Полиньки Менделеевой. На кого она была похожа, и кто был похож на неё? Где обитает её Душа и заглядывает ли на Землю? Не знаю…

«… Не могу без слёз благодарить тех, кто хоть немного делит со мною мои чувства, или верит мне. Но должна и обязана более благодарить и всех тех, которые иначе думают обо мне. Разумеется сердце наше видит один Господь. … Скажут, неуместны мои рассуждения, и я скажу одно: Благодарю за всё… Прощайте. Ваша А.».

      ДМИТРИЙ ИВАНОВИЧ МЕНДЕЛЕЕВ

На иконе, которой Мария Дмитриевна, умирая, благославила своего младшего сына есть надпись: «Благославляю тебя, Митинька. На тебе основана была надежда старости моей. Я прощаю твои заблуждения и умоляю обратиться к Богу. Будь добр, чти Бога, Царя, Отечество и не забывай, что должен на Суде отвечать за всё. Прощай, помни мать, которая любила тебя паче всех».          

Ему было шестнадцать лет – сирота, совсем один в далёком от родной Сибири чужом городе... Какая высшая сила позволила ему не сломаться, выстоять, стать тем, кем он стал – и как учёный, и как личность? Молитва матери, продолжавшей «любить его за гробом»?  Или нравственная закваска семьи – то, что он много позднее сформулирует как основную заповедь человеку: «правда, труд и прощение»?..    Для большинства имя Менделеева связано с периодической системой элементов, книгой «Основы химии», выдержавшей много изданий и переведённой едва ли не на все языки мира, с созданием Палаты мер и весов. Казалось бы, куда больше?! Но были ещё  книги об экономике и промышленности России с прогнозами на будущее, не устаревшими и по сей день, разработка проектов ледокола и стратостата с герметической гандолой и многое, многое другое.       «Гениальный химик, первоклассный физик, плодотворный исследователь в области гидродинамики, метеорологии, геологии, в различных отделах технологии... глубокий знаток промышленности, особенно русской, государственный ум, которому, к сожалению, не суждено было стать государственным человеком, но  который видел и понимал будущность Россиии лучше представителей нашей официальной власти. Он умел быть философом в химии, в физике и других областях естествознания, которых ему приходилось касаться, и естествоиспытателем в проблемах философии, политической экономии и социологии», – так характеризует Менделеева один из его современников химик Чугаев. 

В великом учёном жил потомок сибирских предпринимателей. Он пишет о сельском хозяйстве и сам проводит сельскохозяйственные опыты в своём имении под Москвой; он изучает разные аспекты развития промышленности в России. «Мне говорят, - пишет Менделеев, - ведь вы химик, а не экономист, зачем же вы входите не в своё дело? На это необходимо ответить, во-первых, затем, что быть химиком не значит ещё вовсе чуждаться заводов и фабрик и  их положения в государстве, а следовательно, и сущности экономических вопросов, сюда относящихся; во-вторых, затем, что истинного, правильного решения экономических вопросов можно ждать впереди только от  приложения опытных приёмов естествознания, для которых химия составляет одну из важнейших дисциплин, и, в-третьих, затем, что в деле общей, народной и государственной пользы полезно и даже должно слышать голоса не только присяжных экономистов, но и всякие иные». 

Число его работ о промышленности и экономике России приближается к 100. Это и «Современное состояние нефтяной промышленности в России», и «Приёмы естествознания в изучении цен», и «Железнодорожные недочёты и способы их сокращения», и «Желательное для блага России усторойство правительства» и многое другое. «С думою о благе российском», - так назван сборник избранных экономических произведений Менделеева, вышедший в 1991 году в Новосибирске в издательстве «Наука». С этой думой он жил – как человек, как  учёный, как гражданин.     

Более 35 лет посвятил Дмитрий Иванович преподавательской деятельности.  Он преподавал в Симферопольской и Одесской гимназиях, во Втором кадетском корпусе, Инженерной академии, Институте путей сообщения, Петербургском Университете, на Высших женских курсах и в Технологическом институте. «Поднять страну может только самостоятельная подготовка самостоятельных в научном отношении людей, которые могли бы других учить, а без этого никакие дальнейшие планы немыслимы», - говорил он.

«Ни один русский не оказал более важного, более  длительного влияния на развитие физических знаний, чем Менделеев. Способ работы и мышления у него настолько самобытен, его метод преподавания и чтения лекций так оригинален, а успех великого обобщения, с которым связаны его имя и слава, так поразительно полон, что в глазах учёного мира Европы и Америки он стал для России тем же, чем был Берцелиус для Швеции, Либих  для Германии, Дюма для Франции», - писал в журнале Nature английский химик и историк химии Торп.

И тем не менее, 11 ноября 1880 года кандидатура Менделеева была забаллотирована при выборах на вакансию академика по технологии и прикладной химии в Петербургской Академии наук... На следующий день, обращаясь к студентам, выразившим своё несогласие с этим решением, Дмитрий Иванович объяснил своё отношение к неизбранию и высказал принцип: «Если подставлять ухо хлопанью, то тогда надо выслушивать и свистки».  Хотя вряд ли этот и многие другие «свистки» проходили безболезненно. В один из альбомов – род дневника, который вёл Дмитрий Иванович, вклеен листок с переписанным стихотворением Аполлона Майкова:

Мы выросли в суровой школе,

В преданьях рыцарских веков,

И зрели разумом и волей

Среди лишений и трудов.

Поэт той школы и закала

Во всеоружии всегда,

В сей век Астарты и Ваала

Порой смешон, быть может…  Да!

Его коня -  равняют с клячей

И с Дон-Кихотом – самого,

Но он в святой своей задаче

Уж не уступит ничего!

И пусть для всех погаснет небо,

И в тьме приволье все найдут.

И ради похоти и хлеба

На всё святое посягнут, -

Один он – с поднятым забралом –

На площади – пред всей толпой –

Швырнёт Астартам и Ваалам

Перчатку с вызовом на бой.

И тут же приписка: «Стихи эти встретил, зайдя в читальню и списал, потому что они мне казались подходящими к переживаемой минуте». Это – 10 лет спустя после неизбрания – при уходе из Университета…

            «Неуспех... всегда полезен, потому что возвышает внутренний мир человека, заставляет его уходить в себя,.. и хотя он мучителен, но идёт на пользу, - говорил Менделеев. – Только надо не сдаваться, работать. Труд – лучшее лекарство».

«Прочно и плодотворно только приобретённое своим трудом, - напишет он в «Заветных мыслях», уже на  склоне жизни. – Ему одному честь, поле действия и всё будущее»...

            Сам пройдя нелёгкий путь, Дмитрий Иванович всегда оставался отзывчивым к чужим нуждам, бедам и горестям. Он приютил в своём доме овдовевшую старшую сестру с тремя сыновьями, тремя дочерьми и внуком.  «В нём была так сильна эта готовность помочь, что он в очень многих случаях сам шёл навстречу, не ожидая просьбы, - вспоминает Г.Г. Густавсон. – Он не жалел себя и часто, пренебрегая здоровьем и отрываясь от глубоко захватывавших его трудов, ехал хлопотать за других. Надо заметить, что его настойчивые представления  всегда имели успех. В продолжении всей моей жизни я не встречал другого человека, равного ему в этом отношении».

Дмитрий Иванович вёл огромную переписку и неформально отвечал на многочисленные письма, иногда самые неожиданные. В его архиве сохранено письмо из Лодзинской колонии для больных детей, написанное 12 января 1886 года. Дети обращаются к учёному с просьбой дать «афоризм» для ходатайства об увеличении пособий. На письме его пометка  – тот самый афоризм: «Истинная цель промышленности – судьба детей»... 

В 1904 году исполнилось 50 лет научной деятельности Менделеева. Со всех концов света пришли поздравительные телеграммы и письма. И он ответил на все поздравления – частично сам, частично с помощью секретаря, сказав при этом: «Не могу я напечатать в газетах, что не имею возможности поблагодарить лично, потому что я имею эту возможность». А ведь всего за год до этого он перенёс операцию по поводу катаракты...

            Вспоминая о годах жизни в семье Дмитрия Ивановича, его племянница Надеждя Яковлевна Капустина-Губкина пишет: «Не было у него никакой избалованности в привычках, никаких дорогих прихотей: и жил и умер он в строгой простоте... Мне редко приходилось видеть его в мундире или во фраке. Лентам и орденам, которых у него было очень много, он не придавал никакого значения...

            В день обручения  старшего сына ему сказали, что надо непременно надеть фрак. – Коли фрак надо, наденем, - сказал он добродушно, и надел фрак на серые домашние брюки...

            Рассказывали, что перед представлением Дмитрия Ивановича Александру Третьему Государь очень интересовался, обстрижет ли Менделеев свои длинные волосы, но он не обстриг... Он стригся только  раз в году весной перед теплом». И визит во дворец не был поводом нарушить привычку...

            Т. Торп вспоминает, что когда после чтения Фарадеевской лекции в Лондоне, Менделееву вручили причитавшийся ему гонорар, он с восторгом принял кошелёк, вышитый одной из дам, присутствовавших на лекции, «однако высыпал содержимое на стол, заявив, что ничто не побудит его принять деньги от общества, которое оказало ему величайшую почесть, пригласив почтить память Фарадея в месте освящённом его работами...».

            Он всегда и во всём оставался самим собой...

            Среди людей, оказавших влияние на формирование личности Менделеева, был известный декабрист Николай Басаргин - муж  его сестры Ольги. «Ты выбрал путь трудный, но прекрасный. Мужи науки, в ряды которых ты желаешь стать, находятся во главе общества и делают ему направление как в умственном, нравственном, так и вещественном отношении», - пишет Басаргин в 1856 году Дмитрию Ивановичу, тогда ещё делавшему первые шаги в науке. Именно так и понимал Менделеев долг учёного. В конце жизни, подводя её итог, он пишет «Заветные мысли»: о науке, промышленности, сельском хозяйстве, образовании, развитии общества... Между прочим, он предостерегает от всяческих революций, предпочитая им эволюцию и называя самого себя «постепеновцем»...

            В конце этой замечательной книги, вновь изданной в 1995 году после 90-летнего перерыва, есть такие слова: «Хочется... мне выразить заветнейшую мысль о нераздельности и сочетанности таких отдельных граней познания, каковы:

       вещество, сила и дух;

                                   инстинкт, разум и воля;

                                   свобода, труд и долг.

Последний должно признать по отношению к семье, родине и человечеству, а высшее  сознание всего этого – выраженным в религии, искусстве и науке. Выкиньте одно из каждой троицы – будет лишь анализ без полного синтеза, получится неустойчивая и слащавая шаткость, а в образовавшуюся пустоту того гляди проникнет отчаяние либо ворвётся какой-то вздор...».

Бытует мнение, что для достижения успеха учёный должен, выбрав определённое направление, строго следовать ему, никуда не сворачивая. Отсюда – распространённый образ учёного, не видящего ничего кроме своей работы и иногда стучащегося в свой собственный кабинет. Не таким был Дмитрий Иванович Менделеев. Он не только «разбрасывался» в науке, занимаясь разными областями знания, ему хватало времени  и на серьёзное увлечение литературой, музыкой, живописью.  Он дружил со многими художниками (его портреты писали Крамской, Ярошенко, Репин, Врубель...), не просто посещал выставки, но и писал о них. Дмитрий Иванович был настолько известен с этой стороны, что во время одного из визитов в Англию к нему обратились с просьбой помочь в выборе зала для готовящейся выставки русских художников.

            Не миновали его и «бури» личной жизни... Осенью 1856 года Менделеев извещает родных и друзей о своей помолвке с Софьей Каш, семью которой  знал ещё в Тобольске. Летом следующего года он гостит на даче семейства Каш в Икати-Гови в Финляндии. От этой поездки сохранился листок гербария с надписью: «... 23 июля 1857. Иматровский водопад... Берег Саймы и Сайменского канала. Чудный незабвенный вечер». Всё шло к свадьбе, но в конце лета Софья неожиданно для всех сама расторгла помолвку. Конечно, это был тяжёлый удар для молодого человека.  Он не забыл его до конца жизни и в «Биографических записках» вспомнил: «хотел жениться, отказала»...

            Женился он только через пять лет, по совету сестры Ольги, обеспокоенной его сиротством и подыскавшей хорошую невесту – тоже выросшую в Тобольске. Это была Феозва Никитична Лещова, падчерица поэта Ершова. Она была старше Дмитрия Ивановича на шесть лет. Он сомневался до последней минуты, а сестра уговаривала. «Писать больше не могу и некогда, и мысли так врозь идут, и тяжело, и свободно – всё так мешается – не разберёшь, право, - записал он в дневнике за несколько дней до свадьбы. -  Надумал наконец, долго раздумье брало, 10-го поговорил с Физой, а 14-го был женихом. Страшно и за себя, и за неё. Что это за человек я, право? Курьёзный, да и только. Нерешительность, сомнения, любовь, страх и жажда свободы и деятельности уживаются во мне каким-то курьёзным образом. Где всему этому решение – не знаю»...

            Они прожили вместе почти двадцать лет. Постепенно накапливавшиеся «трещины» в их отношениях связаны были, скорее всего, с тем, что Феозва Никитична, женщина интересная и неплохо образованная, не могла, тем не менее, до конца принять «темп жизни» мужа, его обширные дела и планы, постоянное «горение» и занятость работой. Конечно, жить около «действующего вулкана», каким всю жизнь оставался Менделеев, было нелегко. А он, не находя поддержки и понимания, всё больше страдал от душевного одиночества. Разрыв пришёлся на период серьёзных трудностей в творческой деятельности Дмитрия Ивановича и, может быть, был ускорен ими...

            Хотя, конечно, основной причиной окончательного разрыва стала пришедшая к нему в эти годы любовь – к молодой талантливой девушке Анне Ивановне Поповой, подруге его племянницы Надежды Яковлевны Капустиной.

Она родилась на Кавказе, где служил в армии её отец, училась в Петербургской консерватории по классу фортепиано, потом в Академии художеств. Несмотря на разницу в возрасте, эта любовь, похоже, с самого начала была взаимной. Много лет спустя в книге «Менделеев в жизни» Анна Ивановна,  вспоминая о том, как она впервые увидела Дмитрия Ивановича (на лекции, куда её позвала Надежда Яковлевна), пишет: «Он шёл скоро, всей фигурой вперёд, как бы рассекая волны... Он так отличался  от всех, как если б в птичий двор домашних птиц влетел орёл...», её удивило, что Надя его племянница, что у него вообще «могут быть племянники и всё как у всех...».

            В Петербурге Анна Ивановна жила в семье своей подруги, и когда они на время поселились в Университетской квартире Менделеева, переехала туда вместе с ними.  Всё началось с шахмат. В один из дней Дмитрию Ивановичу было не с кем сыграть партию, и Анне Ивановне пришлось составить ему компанию. Потом шахматные партии стали постоянными...

            Заметив его влюблённость, старшая сестра (мать Надежды Яковлевны) – «благоразумная Катенька», как называла её их мать, всячески пыталась остановить брата. Она убеждала его, что у Анны Ивановны есть жених. По её просьбе приезжал и разговаривал с Дмитрием Ивановичем отец девушки. И он, как мог, боролся с охватившим его чувством: едва ли не каждый день писал «Анюте» письма, которые не отдавал или не отправлял, если она была в другом городе, а складывал в стол... Она прочитала их через несколько лет, когда стала его женой...

            У Дмитрия Ивановича было шесть детей: двое в первом браке и четверо во втором. Он очень любил детей и в чём-то до конца дней оставался большим ребёнком. Младшая дочь, желая доставить отцу удовольствие, «дарила» ему на время свою канарейку – поиграть. Он обожал покупать подарки и,  очень скромный во всём другом, здесь не знал границ. Однажды,  когда наряжали ёлку, прибежала пятилетняя дочь и радосто объявила матери: «Папа и тебе купил куклу!» Выписанная из Парижа кукла была ростом с человека.

Надежда Яковлевна Капустина-Губкина, вспоминая о днях детства, проведённых в имении Менделеева Боблово, рассказывает, что Дмитрий Иванович любил на целый день отправляться с детьми в лес: «Мы раскладывали костёр, варили чай. Дмитрий Иванович посылал нас за грибами, пёк их в углях и ел. Ели и мы и нам это казалось необыкновенно вкусным. Дмитрий Иванович сидел у костра, читал что-то в принесённых им книгах, что-то записывал и как будто вычислял. А я  смотрела на него и думала: и охота дяде Мите заниматься, искал бы лучше грибы...».

            Его собственные дети были каждый по-своему интересны и талантливы.

            Старший сын Владимир  Дмитриевич был морским офицером. Он участвовал в плавании на фрегате «Память Азова» вокруг Азии на Дальний Восток, написал книгу «Проект поднятия уровня Азовского моря запрудою Керченского пролива», которая была издана Дмитрием Ивановичем в 1899 году – через год после скоропостижной смерти сына.   Старшая дочь Менделеева Ольга Дмитриевна (по мужу Трирогова) прожила долгую жизнь (1868 – 1950). В 1947 году была опубликована книга её воспоминаний «Менделеев и его семья».

            Самые младшие дети – Василий и Мария, родившиеся в 1886 году, были близнецами. Их назвали в честь матери Дмитрия Ивановича Марии Дмитриевны и её брата Василия Дмитриевича Корнильева. По воспоминаниям современников, Василий  был талантливым конструктором: им разработан проект тяжёлого танка, опубликована работа «О наивыгоднейших размерах и предельной величине летательных машин  тяжелее воздуха». К сожалению, он рано умер – от тифа в 1922 году... Мария Дмитриевна (по мужу Кузьмина) окончила Высшие женские сельскохозяйственные курсы, много лет преподавала. В конце жизни она стала завдующей Музеем-архивом Д.И.Менделеева и на этом посту сделала очень много для систематизации архива отца и издания рукописей.

            Яркой личностью был средний сын Менделеева Иван Дмитриевич. Он окончил физико-математический факультет Петербургского университета, активно помогал в работе отцу в последние годы его жизни, подготовил посмертное издание «Дополнения к познанию России», преподавал, занимался проблемами низких температур. Особенно интересны его философские работы: «Мысли о познании», «Оправдание  истины», «Метод математики. Логика и гносеология математических знаний».

                         ЛЮБОВЬ ДМИТРИЕВНА БЛОК

Приближается звук. И, покорна щемящему звуку,

                        Молодеет душа.

И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку,

                        Не дыша.

Снится – снова я мальчик, и снова любовник,

                        И овраг, и бурьян,

И в бурьяне – колючий шиповник,

                        И вечерний туман.

Сквозь цветы, и листы, и колючие ветки, я знаю,

                        Старый дом глянет в сердце моё,

Глянет небо опять, розовея от краю до краю,

                        И окошко твоё.

Этот голос – он твой, и его непонятному звуку

                        Жизнь и горе отдам.

Хоть во сне, твою прежнюю милую руку

                        Прижимая к губам.

            Эти и ещё многие замечательные строки посвятил Александр Блок жене – Любови Дмитриевне, дочери Дмитрия Ивановича Менделеева.

            Они были знакомы с детства. Обе семьи были связаны с Петербургским университетом, где преподавали отец Любови Дмитриевны и дед Александра Блока – известный ботаник Андрей Николаевич Бекетов; их имения в Подмосковье находились рядом. В юности они оба увлекались театром, играли на домашней сцене – она Офелию, он Гамлета…

            Много лет спустя в «Былях и небылицах о Блоке и о себе» Любовь Дмитриевна вспоминает о том, как они возвращались после одного из спектаклей из «театра», который размещался в сенном сарае, возвращались прямо в своих театральных костюмах. «Мы … очутились вдвоём Офелией и Гамлетом в этой звёздной ночи… Прямо перед нами в широком небосводе прочертил путь большой, сияющий голубизной метеор. «И вдруг звезда полночная упала…». И было нам 16 и 17 лет».

            Любовь Дмитриевна кончает Высшие женские курсы, которые в сочетании с  хорошей гимназией и высокими семейными традициями давали прекрасное гуманитарное образование. Она занимается и на театральных курсах – у известной драматической актрисы Марии Михайловны Читау. В 1903 году  выходит замуж за Александра Блок. Начинаются обращённые к ней «Стихи о Прекрасной Даме»…

            Их жизнь была очень непростой – у обоих были увлечения и измены – но до конца дней большинство его стихотворений было обращено к жене. В записи, сделанной в один из тяжёлых периодов жизни, в бессонную ночь, он называет её «святым местом души».

            Человек незаурядный, Любовь Дмитриевна хотела быть сама собой, а не просто тенью, женой, даже и Прекрасной Дамой. «Они (окружающие) знали, - пишет она в воспоминаниях, - какая я должна быть, потому что они знали, чему равна функция в уравнении – поэт и его жена. Но я была не «функция», я была человек, и часто совершенно не знала, чему я «равна», тем более, чему равна «жена поэта» в пресловутом уравнении. Часто бывало, что нулю, и так как я переставала существовать как функция, я уходила в своё «человеческое» существование». Прежде всего – в театр.

Она играла в разных театрах (в том числе – у Мейерхольда в начале его режиссёрской деятельности). Играла и маленькие, и большие роли: Жанну в «Виновны – невиновны» Стринберга, Клитемнестру в «Электре» Гофманстраля, Кручинину в «Без вины виноватых» Островского. Много гастролировала в провинции. И хотя вслед ей обычно неслось: «Как?! Жена Блока и вдруг играет в провинции», она любила эти поездка, любила эти «упоительные дни, когда идёшь по полуразвалившимся деревянным мосткам провинциального города, вдоль забора, за которым в ярком голубом небе набухают уже почки яблонь, залитые ясным солнцем, под оглушительное чириканье воробьёв, встречающих с не меньшим восторгом, чем я, эту весну,  эти потоки и солнце, и шум быстрых вод тающего, чистого не по-городскому снега. Освобождение от сумрачного  Петербурга, освобождение от его трудностей, от дней, полных неизбывным пробиранием сквозь путы. Легко дышать, и не знаешь, бьётся ли твоё сердце, как угорелое, или вовсе замерло. Свобода, весенний ветер и солнце…». Главное – свобода, возвращение к себе самой.

            У Любови Дмитриевны было и ещё одно увлечение – она собирала расписные платки и кружева. Эта коллекция очень пригодилась в первые послереволюционные годы, когда красоту и роскошь меняли на хлеб…

            Когда началась Первая мировая война, Любовь Дмитриевна, окончив курсы сестёр милосердия, работает в фронтовых госпиталях. Муж пишет ей письма – то шутливые, то серьёзные. Вот одно из них.

            19 ноября 1914 (Петроград).

            «Ходил сегодня хозяин, делал приобретения для своего зайца: 1 пакет гостинцу, 1 пакет курительный… 1 пакет – журналы с картинками… Ещё пакет будет… муфта. Наливкой не торгуют, говорят – крепкий напиток. Да таким, как ты, вовсе и не надо наливки: ещё слишком маленький. Муфту (из крашеного зайца, товарища твоего) мама сегодня переменила – серая подкладка лучше. Сегодня всё свезу к доктору Мицкевичу (четыре пакета). Господь с тобой, моя милая. А.».

            И её ответ.

            30 ноября.

            «Спасибо тебе, спасибо за хорошие посылки! Получала их вовсю. Журналы – замечательно пришлось по вкусу зайцу, конфеты уплетал за обе щеки – но и других угощал…». И тут же совсем другая интонация: «Папиросы уже  раздавала, а табак и трубки ещё нет, - их можно курить только в коридоре, а у меня сейчас мало ходячих…».

            19 февраля 1915 (Петроград).

            «Милая моя, милая. Ты пишешь, что я должен не беспокоиться. Это ведь только способ выражения – беспокойство. Теперь особенно – всё, что я о тебе чувствую, - превышает все беспокойства; т.е. беспокойство достигло предела и перешло уже в другое, в какой-то «огненный покой», что ли. Благодарю тебя, что ты продолжаешь быть со мною, несмотря на своё, несмотря на моё. Мне так нужно это…».

            И ещё одно удивительное письмо, написанное Любовью Дмитриевной мужу в это время:

            «Новый Год я встретила совсем необыкновенно: ушла одна в наш парк; там среди берёзок и ёлочек стоит ниша с мадонной и перед ней скамеечка – стоять на коленях. Была тихая ночь, чуть морозная; вдали – огни нашего госпиталя, - от них тихий свет на мадонне. Я стояла на коленях перед ней – и так легко-легко, ясно пришёл Новый Год...».

            За горами, лесами,

            За дорогами пыльными,

            За холмами могильными –

            Под другими цветешь небесами…

            И когда забелеет гора,

            Дол оденется зеленью вешнею,

            Вспоминаю с печалью нездешнею

            Все былое мое, как вчера…

            В снах печальных тебя узнаю

            И сжимаю руками моими

            Чародейную руку твою,

            Повторяя знакомое имя.

            И в письме: «Я сегодня тебя, моя Бу, видел во сне…».

            Любовь Дмитриевна пережила мужа на 18 лет.

        Она разбирает его архив, читает его стихи в разных аудиториях, продолжает работать в театре, потом уходит из театра из-за серьёзной болезни сердца. Корней Иванович Чуковский, зайдя в конце двадцатых годов в одно из издательств, встретил там Любовь Дмитриевну, работавшую корректором. В дневниковой записи он восклицает: как – дочь Менделеева, жена Блока, Прекрасная Дама – и вдруг корректор! Но надо было жить и на эту жизнь зарабатывать. А работа корректора казалась, наверное, почти раем в сравнении с тем, что пришлось пережить до этого.

            Оставшись одна, Любовь Дмитриевна, по её собственному признанию, «возвращается к себе». В начале тридцатых годов увлекается балетом, собирает огромную литературу по его истории, изучает школу преподавания Агриппины Яковлевны Вагановой, пишет о ней несколько статей, даёт уроки актёрского мастерства балеринам, и в конце концов пишет книгу «Возникновение и развитие техники классического танца», посвящая её матери – Анне Ивановне Менделеевой, урождённой Поповой.

            К сожалению, книга эта увидела свет только в 1987 году – через несколько десятилетий после смерти автора. В статье «Историк балета Л.Д. Блок», включённой в издание, Вадим Гаевский называет книгу энциклопедией балета, а Любовь Дмитриевну – выдающимся историком балета. «История Любови Дмитриевны Блок, - пишет он, - это история призвания, обретённого в конце жизненного пути… О классическом танце она знала всё, больше, чем кто-либо в её время, больше, чем многие ещё и сейчас… В  результате стало возможным создать капитальный систематический курс, показать предысторию классического танца в античности и средних веках, проследить его эволюцию на протяжении последних веков – описать не отдельные вехи, но непрерывный процесс, процесс развития классического танца в его генезисе и последующих метаморфозах».

            Широта её кругозора и объём использованного материала поражают. Это анализ изображений танцоров, начиная с античных ваз и фресок, исторические сведения, художественная литература, многочисленные либретто и другие документы. Говоря о принципах движения, она обращается к физиологии, биомеханике, математике. И всё это очень серьёзное и профессиональное изложение предмета окрашено поэзией. Любовь Дмитриевна находит удивительное определение для балетной вариации – «маленький микрокосм», взяв эти слова из дневника Блока. «Как мольеровская служанка, не знающая, что, говоря, она сочиняет прозу, не знаем и мы, что каждым своим движением, каждым шагом воплощаем законы физиологии, механики, а с нею и чистой отвлечённой математики, - пишет она. И классический танец не знает, что он абстрагирует движение до этой математической отвлечённости и подымает человеческое существо до его космического бытия. Об этом не думает ни творец его, ни зритель, но в этом тайна его безграничной власти»…

            Любовь Дмитриевна умерла в 1939 году, одна в своей ленинградской квартире – об этом вспоминает её подруга актриса Валентина Веригина, долго и безуспешно стучавшая в тот день в закрытую дверь…

            Та жизнь прошла,

            И сердце спит,

            Утомлено.

            И ночь опять пришла,

            Бесстрашная – глядит

            В мое окно.

            И выпал снег,

            И не прогнать

   Мне зимних чар…

   И не вернуть тех нег,

   И странно вспоминать,

   Что был пожар.

                        Александр Блок.

   ВАСИЛИЙ ДМИТРИЕВИЧ КОРНИЛЬЕВ

            Старший брат Марии Дмитриевны Менделеевой – Василий Дмитриевич, родившийся в 1793 году, уехал из Сибири в Москву совсем молодым человеком. К этому времени от былого корнильевского богатства ничего не осталось, надо было начинать с нуля. Он останавливается у знакомого отца стряпчего Григорьева, который устраивает его в канцелярию своего родственника обер-прокурора Сената А.Д. Боборыкина на самую скромную должность: курьера и переписчика. В последующие годы, поднимаясь по служебной лестнице,  Василий Дмитриевич занимает разные  должности в департаменте Министерства юстиции. Служит не только в Москве, но и в Астрахани, и в родном Тобольске. Служит он, по-видимому, усердно и успешно, поскольку в 1819 году следует «Высочайшее награждение бриллиантовым перстнем по представлению Министерства юстиции».

            Выйдя в отставку  в чине коллежского асессора, Василий Дмитриевич до конца дней живёт в Москве. Несколько лет он работает управляющим у князей Трубецких, а затем ведёт свои дела. В 1835 году получает личное дворянство.

            В 1828 году Василий Дмитриевич женится на Надежде Осиповне Биллингс, дочери капитана Иосифа Биллингса, участвовавшего в третьем плавании Кука, а затем, в царствование Екатерины Второй, пришедшего на русскую службу и занимавшегося исследованием восточного побережья Сибири.

Некоторое время Корнильевы жили у Покровских ворот в доме Трубецких, а затем «в Сретинской части пятый квартал в доме под номером 687». Похоже, что они очень любили друг друга и были счастливы. В своих письмах Василий Дмитриевич называет жену Нежинькой, а она во время одной из его дальних поездок пишет племяннице: «Ты не поверишь, как мне грустно, что мой добрый Василий Дмитриевич уехал вот уже неделя. Всегда так случается, когда поедет, сделается оттепель, реки меня ужасают, я ночи не могу спать от страха, всё просыпаюсь и думаю что-то с ним…».

            Вот некоторые отрывки из писем Василия Дмитриевича, сохранённых его племянницей Надеждой Яковлевной Капустиной-Губкиной, они доносят до нас некоторые черты его облика и образа жизни.

            3 Мая 1839. Москва.

            «Милые друзья мои Катинька и Яков Семёнович, с большим удовольствием получил от вас известие о совершившемся браке. Да благословит вас Создатель во все дни жизни. Взаимная любовь и полная друг к другу доверенность с уступчивостью суть необходимые условия счастливого супружества. Я уверен, что оно будет таково…

            Благодарю Вас много, много за присланную книгу Петра Андреевича Словцова, сию минуту мною полученную. Я взглянул в конец оной и жалею, что о предках наших он помянул слегка. Они первые начали возводить фабрики в Тобольске бумажную и хрустальную. Типография заведена ими в 1787 году в одно время с Франклином в Америке. Газета Иртыш начала издаваться с 1789 года, печатались и другие книги. А по привилегии им данной, дозволено им купить 200 душ крестьян. Может быть всех этих подробностей не будет ли изложено в следующих книгах…».

            20  Янв. 1843. Москва.

            «… Здесь теперь княгиня Горчакова и мы часто видаем её с дочерью в Университете на лекциях профессора Шевырёва, который так красноречиво рассказывает нам о древней нашей Руси. До сих пор было 10 лекций и аудитория всегда полна, до 50 дам постоянных слушательниц. – Нас утешает также итальянская опера. – Певец Сальви превосходен…».

            Москва. 26 Июля 1844 г.

            «…Почти три месяца мы живём в Сокольниках, над нами добрые наши Глинки. Я получил от сестрицы и Ивана Павловича описание освящения храма в селе Аремзянском. Благодарю Создателя, что святое это дело совершилось…».

            Василий Дмитриевич Корнильев не был ни богат, ни знатен, не имел в Москве корней и семейных связей, но, видимо, было в нём что-то, что позволило ему войти в  общество, которое  мы сегодня назвали бы лучшим московским обществом того времени. Он слыл в Москве любителем наук и литературы, дом его был известным литературным салоном. Он присутствовал на чтении «Бориса Годунова» в доме Веневитинова, был знаком с Пушкиным, дружен с Дельвигом. Известным исследователем пушкинской эпохи Б.Л. Модзалевским опубликовано одно из писем, написанных   Дельвигом Корнильеву в тяжелую для поэта минуту – после неожиданной смерти отца.

            Тульской губернии город Чернь.

            1828 года 13-го июля.

            «Почтеннейший и любезнейший Василий Дмитриевич. Давно уже думали мы вас увидеть, но царская служба меня удерживала. Наконец несчастье заставляет меня еще несколько помедлить. Я лишился отца редкого, которого никогда не перестану оплакивать. Зная, что кроме Боратынского и вас никто более не примет во мне участия в столице вашей, я решился поведать вашей душе и мое горе и мою нужду. Сделайте милость похлопочите обо мне у Полевого. Не может ли он мне дать на один только месяц, т.е. до моего приезда в Москву, 1.000 рублей, без коих я должен буду остаться в деревне, как рак на мели. Если же он совершенно откажется, то не найдете ли вы другого средства помочь вашему Дельвигу. – Жена моя приказала мне кланяться вам обоим от нее, я целую ручки у вашей милой Надежды Осиповны.   Будьте же здоровы, счастливы, не теряйте милого и любите старых друзей ваших, в коих надеется быть и            

ваш Дельвиг».

            У Пушкина есть упоминание о  том, что Василий Дмитриевич заезжал к нему после смерти Дельвига: «Корнильев приезжал разделить горесть от потери лучшего из людей»…

            Атмосферу дома Василия Дмитриевича хорошо передают дневниковые записи его племянницы Екатерины Ивановны Менделеевой, которая в 1837 году привозила в Москву для операции ослепшего отца и в течение многих месяцев жила у дяди. Вот некоторые отрывки из них: «Дядя жил хорошо, в прекрасной обстановке, у него было большое знакомство, и я встречала там некоторых литераторов, начиная со старца  Дмитриева, Погодина, Фед. Ник. Глинку, Боратынского… У дяди были назначены по вторникам обеды, довольно парадные… Там я увидела и отца Пушкина… Летом мы жили в Сокольниках и опять старик Сергей Львович ездил к нам, и иногда на мою долю приходилось занимать его… Первое время, когда меня познакомили с Сергеем Львовичем, я раз его спросила, не ждет ли он к себе сына из Петербурга. – Не думаю, чтобы он скоро приехал, - было ответом. А вскоре получилась и ужасная весть о его кончине. Понятно, что тогда, вероятно, всякий был занят этой грустной историей; у нас в доме она отразилась на всём, кажется, ни о чем больше не говорилось. Дядя, вероятно, навещал старика и привозил от него подлинные письма к нему Жуковского, Вяземского и всё это читалось у нас вслух. В один из вторников Фед. Ник. Глинка привез свои стихи на смерть поэта, где часто упоминалось: «А рок его подстерегал…».

И ещё одно удивительное её воспоминание об отце поэта: «Потом  к осени он приехал проститься, отправляясь в деревню, чтобы повидать жену и детей Александра Сергеевича. В этот раз я помню грустный случай. За день или за два дядя привез большой бюст А.С. Пушкина  и поставил его в гостиной на тумбочку. Сергей Львович сначала не обратил на него внимания и сел, но вдруг увидел бюст, подошел к нему, обнял и зарыдал. Мы все прослезились…».

            Умер Василий Дмитриевич Корнильев в феврале 1851 года. Историк М.П. Погодин, хорошо знавший его более тридцати лет, написал в некрологе:

            «Многие не только в Москве, но и в разных городах России помнят истинно русское хлебосольство В.Д. Корнильева. Он не был литератором, но был другом и приятелем многих литераторов и ученых. Наука и словесность возбуждали в нем искреннее к себе уважение. Во всяком общественном деле, которое касалось пользы Искусства, Науки, Литературы, он был всегда готовым участником, на которого заранее можно было положиться…».

            После смерти мужа Надежда Осиповна отдала в Ново-Алексеевский монастырь, где он был похоронен, старинную родовую икону Корнильевых – Знамение Божьей Матери. Существовало семейное поверье, что икона иногда издавала  треск,  и это было не к добру. Всё та же Екатерина Ивановна Менделеева рассказывает об этой иконе, вспоминая о смерти своей пятнадцатилетней сестры: «Машеньке было как будто лучше, она сидела на диване в угловой комнате, где стоял Образ. Возле Машеньки была мать и ещё несколько лиц, вдруг образ затрещал, все переглянулись, но никто ничего не сказал. Ночью лампадка погасла. Машенька стала звать маменьку затеплить лампадку, и когда сделали это, она спокойно сказала, чтобы послали за священником, что она умирает. Потом велела разбудить нас, со всеми простилась, и я помню, что она потом начала вслух молиться за мать и за всех нас, а потом стала тоскливо звать: скорее, скорее! Как будто она что-то видела...».

            Надежда Осиповна Корнильева пережила мужа на 24 года и была похоронена рядом с ним в Ново-Алексеевском монастыре… Несколько лет назад я заходила туда. Монастырь восстанавливается, а старого кладбища нет…

                                  ДЖОЗЕФ  БИЛЛИНГС

            Географические и исторические особенности России привели к тому,  что у нас практически нет того, что вбиологии называется «чистыми линиями». Русский человек, углубляясь в историю своих предков, находит там украинцев и калмыков, немцев и англичан. Из века в век судьбы выходцев из разных стран перемешивались «в русском котле» самым причудливым образом… Кого-то привлекали красота и необъятность русских земель, кого-то условия службы. В своём новом отечестве выходцы из разных стран строили корабли, открывали для России новые земли, защищали её с оружием в руках. Некоторые из их потомков  вписали самые яркие страницы в русскую литературу: Пушкин – потомок арапа Петра Великого, предок Лермонтова – легендарный шотландец Лермонт, обладавший даром предвидения, а предок Блока – врач императрицы Елизаветы Петровны -  приехал в Россию из Германии…

            На берегах Чукотки, в проливе Лонга есть мыс, носящий имя капитан - командора русского флота англичанина Джозефа Биллингса; имя это дано мысу известным полярным исследователем Фердинандом Врангелем в 1823 году.

Начав жизнь моряка в юности, Биллингс участвовал в третьей кругосветной экспедиции Джеймса Кука в качестве помощника астронома. Корабли этой экспедиции, двигаясь на север по Тихому океану, подходили к берегам России. Красота и суровость этих мест покорили легендарного мореплавателя, и он планировал вернуться к ним для более серьёзных исследований. Трагическая гибель Кука нарушила эти планы. И всё же один из участников его команды -  молодой мичман Джозеф (Иосиф) Биллингс , в эти места вернулся…

            Не имея возможности организовать собственную экспедицию, он в 1783 году поступает на русскую службу.  Причины этого поступка, резко изменившего его дальнейшую жизнь, становятся ясными из письма Биллингса графу Чернышеву. Он пишет: «Я прибыл в Россию не столько с целью служить ее величеству в качестве офицера флота, сколько с надеждой, что я буду использован в какой-либо экспедиции в соседние с Камчаткой моря.  Прослужив на флоте двенадцать лет, из которых пять лет сопровождал знаменитого капитана Кука в его последнем вояже с целью открытия северо-западного прохода между Азией и Америкой, я льщу себя надеждой, что меня сочтут способным открыть торговлю мехами с островами, открытыми во время этого плавания… В то время, как занимались бы добычей пушнины, я мог бы продолжить исследования капитана Кука в этих морях, определить точное положение этих островов…  Поскольку астрономия всегда была моим делом, я надеюсь, что в этом я оправдаю оказанное мне доверие. В заключение прошу ваше превосходительство в качестве первого знака вашего покровительства подвергнуть меня  самому строгому экзамену, чтобы устранить всякое сомнение в моей опытности и способности».  

              И вот уже через два года молодой англичанин руководит русской экспедицией. В высочайшем указе Адмиралтейской коллегии об её организации мы читаем:

            «Назначая географическую и астрономическую экспедицию в северо-восточную часть России для определения долготы и широты устья реки Колымы, положения на карту всего Чукотского носа и мыса Восточного, також многих островов в Восточном океане, к американским берегам простирающихся, и совершенного познания морей между матерою землею Иркутской губернии и противоположными берегами Америки, повелеваем:

            … Быть начальствующим сей экспедиции флота поручику Иосифу Биллингсу, объявя ему ныне чин капитан - поручика флота и нарядя с ним команду потребных людей по собственному его избранию…

            Снабдить начальника сей экспедиции математическими, астрономическими и другими инструментами, також для руководства всеми картами прежних мореходцев и сухопутных в тамошних местах путешествий…

            Буде посредством сей экспедиции открыты будут вновь земли и острова, населенные и ненаселенные и  никакому государству европейскому непокоренные и непринадлежащие, то по мере пользы и выгод, от такового приобретения ожидаемых, стараться оные присвоить скипетру российскому. И буде тамо есть дикие или непросвещенные жители, то, обходяся с ними ласково и дружелюбно, вселить хорошие мысли о россиянах…

            На подлинном собственною е.и.в. рукою написано тако:

            Екатерина.  В Царском селе, августа 8, 1785 года».          

            Всего в указе тринадцать очень подробных пунктов. В составе экспедиции 141 человек, в том числе лейтенанты Роберт Галл, Гаврила Сарычев, Христиан Беринг,  рисовальный мастер Лука Воронин, «зверовщик» и даже четыре музыканта.

            Маршрут экспедиции отражён в названиях трёх «Журналов или подёнников флотского капитана Иосифа Биллингса, переведённых на русский язык (сам капитан писал по-английски), но так и оставшихся неопубликованными:

            - «Путешествие из Санкт-Петербурга в Охотск; из Охотска на реку Колыму и в Ледовитый океан; возвращение в Якутск, в Иркутск и потом в Охотск; возвращение из Охотска в Якутск и описание Якутского народа; возвращение из Якутска в Охотск и отъезд на Камчатку на судне, именованном «Слава России», от 1785-го до 1789-го года».

            - «Путешествие из Охотска на Камчатку; пребывание в сей стране; отправление на американские острова; возвращение на Камчатку;  вторичное шествие морем до тех же островов с северной стороны; оттуда в Берингов пролив и на Чукотский нос. 1789. 1790. 1791».

            - «Поход Землемерной по Чукотской стране до Ануйской крепости. В годах 1791-м и 1792-м»…

            Поход по Чукотке был, пожалуй, труднее морского плавания. Жестокие морозы и ветры. То полный мир, то неожиданные осложнения в отношениях с местными жителями, которых Биллингс в сердцах называл «неповоротливыми и упрямыми». И как знать, может быть, при каждом таком осложнении вставала перед его мысленным взором страшная смерть Джеймса Кука, свидетелем которой он был.

            Вот только одна дневниковая запись от 4 декабря 1791 года: «Имел я в погребце одну хрустальную бутылку, и в ней слишком три фунта ртути; половина замерзла и составляла твердое тело и совершенно отделилась от другой половины, которая еще была жидка. Водка, которая в Охотске продается по 17 руб. 96 коп. ведро, тому уже 5 суток, что замерзла в моем дорожном погребце…». И ещё одна запись, уже после возвращения из экспедиции: «Каково нам было сносить жестокость морозов? Каждый день при пронзительных ветрах по шести часов быть на открытом воздухе, не находить никаких дров к разведению огня, кроме мелких прутиков, местами попадавшихся, едва достаточных растопить немного снегу для питья, ибо реки замерзли до дна».

            В результате экспедиции были нанесены на карту точные очертания Чукотского полуострова и составлена первая достоверная карта его внутренних областей. Много было сделано и для того, чтобы установить мирные добрососедские отношения с чукчами, - «вселить хорошие мысли о россиянах». Суровость климата и экспедиционные невзгоды не помешали Иосифу Биллингсу оценить красоту края. «Чукоция есть страна возвышенная, - пишет он, - и часто попадались нам горы удивительной вышины, инде имели мы  такие перед своими глазами виды, которые вперяли в мысль нашу восторг и заставляли нас взирать на те предметы не иначе как с глубочайшим благоговением…».

            В общей сложности экспедиция длилась более восьми лет. К концу её Биллингсу 32 года, он капитан 1-го ранга и неизлечимо болен: «…всегда, а паче на море от случающихся сырых погод страждет несносно стеснением груди». Он ещё два года остаётся в Петербурге для завершения отчёта об экспедиции, а потом переводится на Чёрное море, где, несмотря на болезнь, продолжает служить: командует фрегатами «Святой Андрей», потом – «Святой Михаил». Составляет атлас «Карты и виды Черного моря, принадлежащие Российской Империи», долго остававшийся лучшим атласом этих мест.

9 мая 1799 года Иосифа Биллингса производят в чин капитан - командора, но уже в ноябре он подаёт прошение об отставке по болезни. Ему всего 38 лет. Он проживёт ещё семь, женится на Екатерине Пестель, сестре отца декабриста Павла Пестеля, у них родится дочь Надя, уже на русский манер Надежда Осиповна, в замужестве Корнильева, та самая, о которой шла речь в предыдущей главе. С ней в русский род влилась сразу и английская, и немецкая кровь: дед Екатерины – Вольфганг Пестель приехал в Россию при Петре Первом из Саксонии – из Дрездена… Много лет назад, впервые очутившись в Дрездене, я сразу почувствовала себя в этом городе, как дома. Я много ездила по миру, но такого «домашнего» чувства в других местах не было. Может быть, действительно существует какая-то таинственная память – кто знает…

                               СЕМЬЯ ПЕСТЕЛЕЙ

            По преданию, род Пестелей происходит из Англии, где в 1513 году Томас Пестель был придворным священником короля Генриха Восьмого. Реальная их история начинается в Саксонии. Именно оттуда в начале 18-го века приехал в Россию дед  Екатерины Пестель – Вольфганг (Владимир) Пестель, ставший директором Московского почтамта. В последующие сто лет эта должность стала в семье Пестелей как бы переходящей по наследству: её занимали сын Вольфганга  Бурхард  (Борис) и его сыновья – Иван и Николай – братья Екатерины Пестель.

            Появление Вольфганга Пестеля в России совпало с началом становления почтового дела; скорее всего, он был специально приглашён на русскую службу вместе с другими иностранцами, знавшими почту.

            В 17-м веке государственные бумаги в России пересылались при посредстве особых ямов, находившихся в ведении ямского приказа. В начале 18-го века – в 1718 году – был издан специальный «меморий» об учреждении почт, в котором говорилось, что «коллегиям дела свои управлять не можно, ежели порядочной почты верховой через все  главные города и губернии государства единожды или дважды в неделю не пойдет; сие есть одно из потребнейших и притом легчайших средств».

            Прошение Вольфганга Пестеля о назначении на должность почт-директора Московского почтамта датировано 1721-м годом. Он проработал на этом посту 40 лет и передал его сыну.

До поступления на службу в почтовое ведомство Борис Пестель окончил кадетский корпус и участвовал в Семилетней войне. В «Прибавлении к Санкт-Петербургским ведомостям» 24 августа 1759 года есть сообщение о том, что поручик Первого мушкетерского полка Борис фон Пестель тяжело ранен в сражении при Франкфурте 1 августа 1759 года. По семейным преданиям, он увлекался литературой и даже сам писал стихи на немецком языке. Приняв от отца Московское почтовое ведомство, Борис Пестель имел чин коллежского асессора, с 1770 года – чин канцелярии советника, с 1782 – статского советника, а в конце службы – действительного статского советника.

            Сохранились интересные воспоминания о деятельности Бориса Пестеля как руководителя московского почтового ведомства во время чумы, свирепствовавшей в Москве в 1771 году. В этих критических условиях он сумел сохранить работу почты – факт почти невероятный!  Для обеспечения безопасности вход в здание почты был запрещён. Письма принимались у ворот и тут же окуривались уксусом, можжевеловыми ягодами и дёгтем, затем они подносились к окну, где стояли два горшка с уксусом: в один обмакивали письма, а в другой – деньги, заплаченные за их отправку (как пригодилась немецкая педантичность!). Почтальоны, разнося письма, передавали их через «особые чёрные вощанки». По свидетельству современников, меры эти оказались очень полезными и, по-видимому, именно за эту заслугу Борис Пестель получил «в Белорусской губернии в Себежском уезде, в разных мелких деревнях 454 души крестьян»…

            Позднее – в 1787 году – когда назначенный на должность главного директора почт граф Безбородко нашёл состояние почтового дела в стране неудовлетворительным, он поручил Борису Пестелю ревизию почтовых станций от Москвы до Смоленска и до Риги. Большинство этих станций было найдено Пестелем в плачевном положении. Оказалось, что крестьяне зачастую не держали почтовых лошадей ни для проезжающих, ни для перевозки почты (хотя и получали за это специальную плату), а в случае необходимости просто приводили своих лошадей с поля; почтовые дела были запущены, почтовые дворы и конюшни стояли без крыш. Почтальонов часто не было, почту отправляли в рваных мешках, писарями на станциях служили безграмотные люди из крепостных. Иногда, экономя на лошадях, почту отправляли с пешим человеком. Эта ревизия, за которую Борис Пестель был награждён орденом Святого Владимира 3-й степени, была, видимо, нелёгкой, потому что уже через год после её завершения – в октябре 1789 года – он оставляет службу, передав пост московского почт-директора сыну Ивану, бывшему до этого его помощником.

            У Бориса Пестеля было 10 детей: пять мальчиков и пять девочек. Одна из этих девочек – Екатерина Пестель (прабабушка моей прабабушки) родилась в июне 1772 года. Став взрослой, она вышла замуж за Джозефа Биллингса, англичанина, находившегося, как и её отец, на русской службе. Замужество было по тем временам достаточно поздним и, к сожалению, недолгим. Вскоре после рождения дочери она овдовела и прожила после смерти мужа более 20 лет. Она успела стать свидетельницей трагедии, постигшей большую семью Пестелей – ареста, заключения и казни Павла Пестеля, сына её брата Ивана.

            Умерла Екатерина Пестель в июне 1827 года, не дожив совсем немного до свадьбы дочери, не увидев внуков… Похоронена она (судя по записи в Московском некрополе) на Иноверческом кладбище на Введенских горах. На могиле надпись: «Екатерина фон Биллингс, рожденная фон Пестель, вдова капитан - командора». И хотя она родилась и жила в России, была замужем за англичанином, надпись сделана на её родном немецком языке.

                            ДЕВОЧКИ  КОРНИЛЬЕВЫ

            Первые дети Надежды Осиповны и Василия Дмитриевича Корнильевых умерли в младенчестве: сын Дмитрий прожил всего два года, дочь Екатерина – семь лет. Это было тем большей трагедией, что названы они были в честь родителей – отца Василия Дмитриевича и матери Надежды Осиповны…

            Потом было ещё пять детей, и все девочки: Елизавета, Александра, Юлия, Надежда и снова Екатерина. В год смерти отца – 1851 – Елизавете было 18 лет, Александре 17,  Надежде 15 (она умерла через год), Юлии 11, а Екатерине всего 7. Материальные возможности семьи были небольшими, и всё же Надежде Осиповне удалось вырастить дочерей и всех выдать замуж, что было, наверное, очень непросто. И хотя приданное девочек было небольшим, отдельные предметы «данных за ними» сервизов  у потомков по крайней мере двух из них сохранились до сих пор.

            Одна из «девочек Корнильевых» (как их называли в семейной переписке) - Александра Васильевна -  мама моей прабабушки.  Сколько я себя помню, её портрет – в нарядном голубом платье, с большими часами на тонкой руке и золотистым топазом (он «жив» до сих пор»!) на чёрной бархотке – всегда висит у нас на стене. Она родилась в июне 1833 года в Сокольниках, где родители проводили лето,  и крещена в Крестовоздвиженской церкви в Красном Селе. «Восприемниками были Статский Советник и Кавалер Князь Юрий Иванович Трубецкой и Тайного Советника и Кавалера Франца Абрамовича Фон Брин супруга Елизавета Борисовна. Молитвовал и крещение совершил той же церкви  священник Василий Петров Покровский с причетом».

            Конечно, семейные традиции и предания – и сибирские, и английские, и немецкие – и удивительный круг друзей дома стали основными воспитателями Александры и её сестёр. В музее-архиве Менделеева в Петербурге сохранилось несколько её писем, одно совсем юношеское – увещевание начинающему студенту, как надо учиться и вести себя (очень серьёзное). Есть здесь и письмо старшей сестры Лизы с известием, что «Саша вышла замуж за Мессинга». Брак был, по-видимому, недолгим. Потом она выходит замуж за Николая Ратманова, у неё две дочери. Судя по находящимся в том же музее письмам, живут они в Нижегородской губернии, где у них какой-то «стеклоделательный завод», потом в Москве - обычная жизнь без серьёзных событий и потрясений.

            Неожиданный поворот судьбы происходит, когда дети уже взрослые, а сама Александра Васильевна по меркам того времени – просто пожилая женщина. В ней просыпается дух странствий, свойственный её деду – капитану Биллингсу, умершему задолго до её рождения. Для этого есть внешний повод.  Её дочь Лиза выходит замуж за военного инженера Николая Зуева, который едет на Дальний Восток строить железную дорогу. Едут они «кругосветкой» - вокруг Индии, Китая… И с ними едет Александра Васильевна, едет в неизвестность, чтобы разделить нелёгкую, нестандартную судьбу, которую выбрала дочь. На одной из её фотографий сделана надпись: «От матери и друга», наверное, она имела право написать именно так.

            Брак её дочери – моей прабабушки Елизаветы Николаевны Ратмановой (в замужестве Зуевой) был очень счастливым. Необыкновенная любовь  позволила ей и её мужу достойно перенести выпавшие на их долю испытания: жизнь первопроходцев в дальневосточной тайге, страшные революционные потрясения в Архангельске, куда они переехали в 1916 году, эмиграцию… Один из их сыновей рассказывал о семейном предании, согласно которому в один прекрасный день, когда родители сидели за столом с гостями, пришла Лиза с незнакомым молодым человеком, и, представив его, объявила, что выходит за него замуж – нетипична для тех времён ситуация. С  Николаем Владимировичем Зуевым в историю нашей семьи вошли ещё два интересных рода: Зуевы (по его отцу генералу Владимиру Гавриловичу Зуеву) и Ломновские – по его матери Софье Петровне Ломновской, дочери генерала Петра Карловича Ломновского.

               ПЁТР  КАРЛОВИЧ  ЛОМНОВСКИЙ

            Первая русская инженерная школа была открыта в Москве в 1712 году.  В указе о её создании Пётр Первый писал: «Отыскать мастера из русских, который бы учил цифири…  когда арифметику окончат, учить геометрии столько, сколько для инженерства надлежит и потом учить фортификацию». Ещё одна инженерная школа была создана в 1719 году в Петербурге. Понимая всю важность инженерных знаний для  государства,  Пётр говорил: «Зело нужно, чтобы офицеры знали инженерству, того ради офицерам и унтер-офицерам оному обучаться, а если кто не будет знать, то выше чинами производиться не будет».

            После Петра Первого развитие инженерного дела замедлилось. Московская школа закрылась, Петербургскую инженерную  школу несколько раз объединяли, разъединяли и снова объединяли с артиллерийской, а при Екатерине Второй они были преобразованы в кадетские корпуса, т.е. «спущены» на более низкую ступень в  системе военного образования.

            Следующий «прорыв» в этом направлении произошел только в 1819 году, он был связан с именем великого князя -  будущего императора Николая Первого. В 1817 году он был назначен шефом лейб-гвардии Сапёрного батальона, а затем -  генерал-инспектором по инженерной части. Это назначение не было случайным, поскольку великий князь «давно тяготел к военно-инженерной специальности». В 1819 году на базе Инженерной школы при Чертёжной экспедиции  создаётся Главное инженерное училище «для образования искусных инженеров и сапёрных офицеров».

Сначала училище располагалось в павильонах близ Михайловского замка, а затем «перебралось» в сам замок, который в 1823 году высочайшим повелением был переименован в Инженерный.

 В 1855 году училище было преобразовано в Николаевскую инженерную академию и училище.  В таком виде это учебное заведение просуществовало до революции, дав России многих первоклассных военных инженеров. Среди его выпускников – герои Севастополя, Кавказских войн, Шипки и Плевны, Порт-Артура, строители «оборонительных преград на обширных окраинах нашего отечества», мостов и железных дорог. В Севастополе был поставлен памятник выпускнику училища знаменитому военному  инженеру Э.И. Тотлебену, а в Ташкенте – другому выпускнику К.П. фон Кауфману, командовавшему войсками Туркестанского военного округа при взятии Самарканда, Хивы и Кокандского ханства.

            Выпускники училища и академии закладывали и основы гражданского инженерного дела. Среди них – П.Н. Яблочков, изобретатель «свечи Яблочкова», ставшей прообразом так привычного сегодня электрического освещения, выдающиеся строители К.Я. Зверев, Д.С. Заботкин, А. Струве и другие; М.Н. Герсеванов, много лет бывший директором Института путей сообщения; Х. Головин – начальник Технологического института; А. Савурский, создавший «Инженерный журнал» и 52 года остававшийся его редактором.

             В Инженерном училище воспитывались Ф.М. Достоевский, Д.В. Григорович, И.М. Сеченов и другие деятели культуры. А некоторые военные инженеры всю жизнь совмещали работу  по специальности со служением искусству. Например, известный композитор Цезарь Кюи преподавал фортификацию сразу в трёх Академиях – Николаевской инженерной, Михайловской артиллерийской и Генерального штаба, был заслуженным профессором и генерал-майором. Им написано много книг о военном деле, некоторые из которых переведены на иностранные языки, а его «Краткий учебник полевой фортификации» выдержал семь изданий.

            Высочайший уровень научных и технических знаний выпускников обеспечивался постоянным усовершенствованием системы образования, напряженным трудом (лекции начинались в 7 часов утра!) и, конечно, подбором преподавателей. В училище и академии в разные годы преподавали знаменитый геометр академик М.В. Остроградский, автор известного учебника физики Д.Е. Краевский, известный специалист по взрывчатым веществам и цементному делу А.Р. Шуляченко, автор книги «Атаки и обороны крепостей» А.А. Иохер, академик архитектуры А.И. Тихобразов и многие другие замечательные педагоги.

            На публичных экзаменах обычно присутствовали руководители инженерного ведомства, великие князья, а иногда и сам император. Сохранились воспоминания учеников об экзаменах 1823 года. На один из экзаменов с Александром Первым приехал прусский король и к его восторгу ученики на немецком языке рассказывали об устройстве прусских орудий, а через два дня на экзамен по истории с императором приехал французский посланник, и воспитанники на французском языке рассказывали о французской истории. Таков был уровень подготовки!

            Несмотря на загруженность учебной программой, воспитанники находили время, чтобы заниматься в специальном кружке ревнителей военных знаний, в литературном кружке,   в духовом оркестре, хоре певчих и оркестре балалаечников; в 1908 году был создан «воздухоплавательный» кружок, а в 1911 – футбольный.

            Училище и академия были для воспитанников  родным домом не только во время учёбы, но и после выпуска. В книге, составленной М. Максимовским к 50-летию училища, приведён поимённый список всех воспитанников за прошедшие 50 лет с указанием года окончания, места распределения и положения к моменту юбилея, т.е. для многих - сорок и более лет спустя после окончания. Поистине никто не был забыт, независимо от чинов и званий.

            В 1898 году было учреждено Общество вспомоществования лицам, получившим образование в Николаевской инженерной академии и училище. Из скромных взносов скоро образовались настолько значительные суммы, что общество могло оказывать существенную поддержку попавшим в нужду бывшим воспитанникам, их вдовам и сиротам. В обществе имелся специальный капитал, оставленный Э.К. Энгманом, который много лет преподавал фортификацию и был одним из инициаторов создания общества; проценты от этого капитала шли на помощь нуждающимся юнкерам при окончании ими училища.

            В книге М. Максимовского в длинном списке выпускников первым стоит Пётр Карлович Ломновский, окончивший училище в год его создания – 1819 (по-видимому, он пришел в училище вместе с Инженерной школой, на базе которой оно было создано). Он был «помещён на почётной мраморной доске» и оставлен в училище репетитором. Преподавал строительной искусство, был инспектором классов, а с 1844 года в течение шестнадцати лет был начальником училища (до смерти в 1860 году).

Пётр Карлович принимал активное участие в строительстве Исаакиевского собора. Им сделан расчёт купола,  в 1827 году он был назначен начальником контроля Комиссии по строительству  собора и оставался на этой должности  до освящения храма в 1858 году. 

Вот что написано о нём в «Историческом очерке развития Главного инженерного училища», вышедшем в 1869 году: «Ничто не ускользало от зоркого глаза Петра Карловича, имевшего необыкновенные способности побуждать к занятиям и заставлять учиться даже беспечных и нерадивых… Он … постоянно присутствовал на лекциях, репетициях и экзаменах и вследствие этого отлично знал всех обучавшихся в училище, их способности и наклонности; в этом отношении, благодаря своей наблюдательности, он почти не ошибался».

            Эта наблюдательность генерала Ломновского сыграла важную, может быть, даже определяющую роль в судьбе замечательного русского физиолога Ивана Михайловича Сеченова.

            Сеченов пробыл в Инженерном училище несколько лет, окончил первые – кондукторские – классы, получил чин унтер-офицера  и перешёл в офицерские классы, где проучился всего год, а затем, недобрав нужного балла на экзамене, был «выпущен в армию без повышения в чине». В многочисленных биографиях Сеченова, написанных в советские годы, этот факт трактовался как несправедливость директора к свободолюбивому ученику. На самом же деле будущий великий физиолог был виноват в случившемся сам.  Вот как он пишет об этом в «Автобиографических записках»: «На экзамене по фортификации нужно было представить рисунок долговременного укрепления и за него ставили баллы…  Все не мастера чертить и рисовать (к ним принадлежал и я) заказывали обыкновенно эти рисунки в чертёжной Инженерного департамента…  Заказанный мною рисунок подписал… (капитан ведший предмет)… без всяких расспросов, не предчувствуя ожидавшего меня на экзамене из его предмета сюрприза. Генерал Ломновский, конечно, присутствовал на этом важном экзамене, и как только я представил рисунок, схватил циркуль и стал сверять размеры всех частей с приложенным к рисунку масштабом (чего я не делал). Злодей рисовальщик устроил мост через ров в 5 сажен вместо 3; это не ускользнуло от циркуля генерала, и он поставил мне за рисунок 15. Другими словами: сразу лишил меня возможности перейти в верхний класс подпоручиком. Зная это, я перестал готовиться к экзаменам, как следует, и получил второй скверный балл из нелюбимого мною строительного искусства». Вспоминая об этом событии, казавшемся тогда трагическим, много лет спустя, Иван Михайлович Сеченов записал: «Мог ли я тогда думать, что непочётное удаление из училища было для меня счастьем? Инженером я во всяком случае был бы никуда негодным»…

            В 1914 году выпускники училища подготовили и издали небольшую книжку «Юнкерам Николаевского инженерного училища от старших товарищей». Может быть, опалённые огнём Первой мировой войны, они чувствовали (кто знает, где рождаются наши предчувствия?), что училище, большинство «старших товарищей», да и молодых юнкеров не доживут до 100-летнего юбилея в 1919 году, и хотели оставить книгу-историю, книгу-память? А может быть они хотели, чтобы их заветы дошли до будущих поколений защитников Отечества, продолжателей славных традиций русских военных инженеров – ведь книга живёт долго, переживая своих авторов. Как актуально звучат сегодня слова, которыми эта книга кончается:  «Благодаря трудам… ваших предшественников, с давних пор установился взгляд, что инженерный офицер может дать указания и ответы по разнообразным вопросам военной техники, должен и может выйти победителем из труднейших обстоятельств; словом, что для инженера и сапёра в этой области нет ничего невозможного.

            Помните также, что вам придётся повелевать другими, обучать и воспитывать их, а для этого необходимо и самим уметь подчиняться, учиться и воспринимать военное воспитание; помните, наконец, что без упорного труда и честного самоотверженного исполнения долга нельзя стать не только хорошим офицером, но и полезным гражданином… Мы видим в вас живое продолжение дела, которому мы отдали свои силы»…

                 АНАСТАСИЯ КИРИЛЛОВНА ЛОМНОВСКАЯ

В 1849 году Пётр Карлович Ломновский заказал художнику Сергею Константиновичу Зарянко парадные портреты - свой и жены Анастасии Кирилловны, урождённой Михайловской, дочери действительного тайного советника сенатора Михайловского. Портреты сохранились у кого-то из потомков (у Ломновских было девять детей) и в конце 20-го века попали в музеи: он в Музей Тропинина, она – в Донецкий областной художественный музей. И только в интернете их можно видеть рядом – в галерее замечательных портретов кисти Зарянко: он – важный генерал при полном параде, она домашняя и спокойная с чудесными «светящимися» глазами.

Такими они были и в жизни. Пётр Карлович, блестящий инженер, с учениками был требователен и строг. «В корпусе… говорили, что сам по себе генерал был бы ещё более зол, но что неодолимую его лютость укрощала тихая, как ангел, генеральша, которой ни один из кадет никогда не видал, потому что она была постоянно больна, но считали её добрым гением, охраняющим всех от конечной лютости генерала», - так пишет Николай Семёнович Лесков в  рассказе «Привидение в Инженерном замке», посвящённом не столько генералу Ломновскому, сколько его жене.

            Инженерный (Михайловский) замок с самого начала числился пристанищем привидений, а после страшной смерти императора Павла эта «слава» усилилась стократ. Привидения чудились во всех углах огромного здания, а иногда и сами ученики, нарядившись в простыни, «подыгрывали» слухам…

            События рассказа Лескова, основанного на воспоминаниях их участников,  происходят в дни похорон генерала Ломновского. «Покойника не вносили в церковь, потому что он был лютеранин: тело стояло в большой траурной зале генеральской квартиры, и здесь было учреждено кадетское дежурство, а в церкви служились, по православному установлению, панихиды».

Когда все обитатели замка собирались в церкви, во всём остальном здании оставались только четыре мальчика, стоящие у гроба. Оказаться в таком положении было бы страшно в любом месте, а в этом замке – особенно. «Дежурные кадеты … замечали, как … их положение становилось сиротливее – точно их привели сюда и замуровали с мертвецом за какое-то оскорбление, которого мёртвый не позабыл и не простил, а, напротив, встанет и непременно отомстит за него. И отомстит страшно, по-мертвецки…». Когда страх достиг апогея, один из кадетов (К-дин, тот самый который позднее рассказал эту историю Лескову), желая доказать себе и товарищам, что он ничего не боится, подошёл к гробу и схватил покойника за нос с криком: «Ага, папка (так они называли директора между собой), ты умер, а я жив и трясу тебя за нос, и ты мне ничего не сделаешь!». При этом он зацепил пуговицей  кисею, покрывавшую гроб, споткнулся и упал, увлекая кисею за собой. И тут появилось привидение…

            Увидев его «три оставшиеся на ногах стража окаменели и замерли в своих оборонительных позициях крепче К-дина, который лежал пластом с прицепленным к нему гробовым покровом.

            Привидение не обращало никакого внимания на всю эту группу: его глаза были устремлены на один гроб, в котором теперь лежал совсем раскрытый покойник. Оно тихо покачивалось и, по-видимому, хотело двигаться. Наконец ему это удалось. Держась руками за стену, привидение медленно тронулось и прерывистыми шагами стало переступать ближе к гробу. Движение  это было ужасно. И … наконец … оно подошло к гробу, но прежде чем подняться на ступени катафалка, оно остановилось, взяло К-дина за ту руку, в которой, отвечая лихорадочной дрожи его тела, трепетал край … гробовой кисеи, и своими тонкими, сухими пальцами отцепило эту кисею от обшлажной пуговицы шалуна; потом посмотрело на него с неизъяснимой грустью, тихо ему погрозило и … перекрестило его…

            Затем оно, едва держась на трясущихся ногах, поднялось по ступеням катафалка, ухватилось за край гроба и, обняв своими скелетными руками плечи покойника, зарыдало…

            Напугавшее кадет привидение была вдова покойного генерала, которая сама была при смерти и, однако, имела несчастие пережить своего мужа. По крайней слабости, она уже давно не могла оставлять постель, но, когда все ушли к парадной панихиде, она сползла со своего смертного ложа и, опираясь руками об стены, явилась к гробу покойника…

            Это был последний страх в Инженерном замке, который, по словам рассказчика, оставил в них навсегда глубокое впечатление.

            - С этого случая, - говорил он, - всем нам стало возмутительно слышать, если кто-нибудь радовался чьей бы то ни было смерти. Мы всегда помнили нашу непростительную шалость и благословляющую руку последнего привидения Инженерного замка, которое одно имело власть  простить нас по святому праву любви. С  этих же пор прекратились в корпусе и страхи от привидений. То, которое мы видели, было последнее»…

 СОФЬЯ ПЕТРОВНА ЗУЕВА (ур.ЛОМНОВСКАЯ) с детьми и ВЛАДИМИР ГАВРИЛОВИЧ ЗУЕВ

    Одна из дочерей Анастасии Кирилловны и Петра  Карловича Ломновских – Софья – вышла замуж за Владимира Гавриловича Зуева.

            Зуевы жили в Петербурге с момента основания города. Были военными. Владимир Гаврилович дослужился до генерал-лейтенанта, имел в Петербурге свой каменный дом. «Географию» его службы можно проследить по местам крещения детей: в церквях 35-го пехотного Брянского полка, пехотного Каширского полка... Детей было пятеро: три сына (Владимир, Николай и Гавриил) и две дочери (Софья и Анастасия).

                    ЕЛИЗАВЕТА НИКОЛАЕВНА И НИКОЛАЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ЗУЕВЫ

            За одного из этих сыновей – Николая Зуева – вышла замуж  Елизавета Ратманова – дочка одной из «девочек Корнильевых», Александры – внучка Надежды Осиповны и Василия Дмитриевича Корнильевых, правнучка Иосифа Биллингса. Они венчались в церкви Инженерного замка и вскоре после свадьбы отправились на Дальний восток, где Николаю Владимировичу Зуеву предстояло участвовать в строительстве самого дальнего участка Транссибирской железной дороги.

            Инженер Завойко, один из участников строительства этой дороги, назвал её восьмым чудом света. «Ведь как строили, - писал он. – Тачкой и лопатой. А уложились в 9 лет. Разве не чудо?!».

            Россия «двигалась» на восток – к Тихому океану – на протяжении многих столетий. Но только с середины девятнадцатого века, в царствование Александра Второго, политика на востоке стала  активной.

            18 мая 1858 года в Благовещенске при устье Амура архиепископ Камчатский Иннокентий приветствовал графа  Муравьёва-Амурского такими словами: «Наконец Господь Бог помог … совершить одно из вековых дел. Благославен Господь Бог наш, вложивший в сердце монарха нашего такую мысль… Нет надобности говорить здесь о том, какие выгоды, какие блага могут произойти от этого дела и от этого края для России…».

            Несколько десятилетий спустя,  уже в царствование Александра Третьего -  17 марта 1891 года - высочайшим рескриптом на имя наследника, будущего императора Николая Второго, было окончательно закреплено решение о сооружении великого  Сибирского  пути.       Обращаясь к наследнику, император писал: «Повелеваю ныне приступить к постройке сплошной через всю Сибирь железной дороги, имеющей целью соединить обильные дары природы сибирских областей с сетью внутренних рельсовых сообщений. Я поручаю Вам объявить таковую волю мою, по вступлении вновь на русскую землю, после обозрения иноземных стран Востока. Вместе с тем возлагаю на Вас совершение во Владивостоке закладки разрешённого к сооружению, за счёт казны и непосредственным распоряжением правительства, Уссурийского участка Великого Сибирского рельсового пути».

            И уже через два месяца будущий император, совершив долгое морское путешествие, прибыл во Владивосток. 19 мая (1 июня нового стиля) в 10 часов утра в двух с половиной верстах от города в роскошном павильоне было совершен молебен по случаю закладки дороги. Один из очевидцев этого события вспоминает: «Наследник прибыл к месту молебствия из города, из резиденции губернатора, вместе со своей свитой в экипажах, запряжённых тройками. Местность, окружающая павильон и полотно железной дороги, была усеяна народом, прибывшим из Владивостока и ближайших селений. Когда протодьякон провозгласил многолетие царствующему дому, у места торжества взвилась сигнальная ракета, и сразу же раздался салют со всех стоящих на рейде судов и крепостных батарей. По окончании молебствия цесаревич соизволил лично наложить в приготовленную тачку земли и свезти её на полотно строящейся железной дороги»…

            А потом начались рабочие будни, прежде всего  экспедиции для определения места будущей трассы – в непроходимой тайге, по бурным рекам… Вспоминая эти годы, один из участников  событий писал: «Каждому из нас, кто был только близко от тайги летом, памятны те невзгоды, которыми она дарила всякого, желающего коснуться её вековых девственных недр. Вот почему только житель Приамурья может оценить тот гигантский труд, который вынесли на своих плечах и теперь несут наши труженики топографы и начальники съёмок, вынужденные проникать в недоступные таёжные дебри. Невольно с ужасом вспоминаешь ту комариную силу, которая целые месяцы не даёт ни днём, ни ночью покоя. Наши летние проливные дожди, таёжные болота, вечные сырость и жара, а ранней осенью значительные заморозки, отсутствие сколько-нибудь удовлетворительной пищи, вечное соседство с дикими зверями…».

            Через все эти трудности пришлось пройти не только моему прадеду   – Николаю Владимировичу  Зуеву, но и прабабушке, которая  участвовала вместе с мужем в первых экспедициях по тайге.

            Это были годы, когда женщины почувствовали, что им тесно в рамках домашнего быта. Кто-то тосковал в провинции и рвался к яркой жизни в столице, как чеховские три сестры, кто-то шёл в общественную и революционную работу, доходя иногда до страшных поступков, губя себя и близких…

Прабабушке досталась удивительная – редкая судьба. Правнучка Джозефа Биллингса, она выросла в семье, где были живы рассказы о его путешествиях – сначала в составе экспедиции Джеймса Кука, а потом – в собственных странствиях по русскому северу. Это была сказка, о которой она мечтала и в которую попала, совершив вместе с мужем почти кругосветное морское путешествие по дороге на Дальний Восток. Рассветы и закаты в безбрежном океане рядом с любимым человеком, удивительные таинственные берега, другой мир – другие люди, растения, животные, другие небеса… А потом обустройство на новом месте, жизнь вблизи неоглядных вод океана, Амура, Уссури, красота нетронутой тайги… Конечно, всё это было нелегко, но они были молоды, любили друг друга, мечтали о новом, неизведанном. « Мы были на Амуре, в этой замечательной стране, где я хотел бы кончить свою жизнь… Верхом проехали несколько сот вёрст, спали на свежем сене и Василий Николаевич писал, что прожив долгую жизнь, он всё же не знал ничего похожего, ничего даже отдалённо напоминающего то непередаваемое чувство, которое знают немногие, всей силой любящие женщину и понимающие, что значит спать с любимой женщиной в лесу летней глубокой ночью вблизи тёмных сверкающих вод громадной реки…». Этот отрывок, найденный мною в одном из рассказов Газданова, написан как будто специально о них – прабабушке и прадедушке, тогда ещё  совсем молодых…

Работа требовала постоянных переездов, они жили во Владивостоке, в Благовещенске, иногда подолгу в маленьких посёлках. Но главным местом их жизни на долгие годы стал Хабаровск. Они застали его небольшим поселением с неустроенным бытом, на их  глазах и при их участии город рос и хорошел. После завершения работ на железной дороге, Николай Владимирович принимает участие и в городском строительстве. В 1907 году строится Дом городского самоуправления, в списке членов комиссии, принимавших его проект, есть имя Н.В. Зуева. 

На одной из фотографий Елизавета Николаевна в маскарадном костюме стоит около красивой чугунной лестницы, - может быть, торжественный вечер был приурочен к открытию Дома. И интерьер, и костюм не уступают столичным…

Появляется и свой собственный дом – большой, окружённый садом. На одной из фотографий вся семья в саду, и с ними огромная лохматая собака. На другой фотографии Елизавета Николаевна верхом. Коня звали Тарбаган. Из рассказов, слышанных в детстве, помню историю о том, как коня запрягли в лёгкую повозку, которую он перевернул. У кого-то это могло стать поводом для долгих переживаний, а у них появился шутливый стишок:

            Нельзя на Тарбагане

            Кататься в шарабане,

            Ибо лёгок шарабан

            И строптив наш Тарбаган. – Такой симпатичный штрих к их образу жизни и отношению к трудностям – маленьким и большим…

Один за другим рождаются дети. Старшие девочки – Александра и Софья, в честь матерей Елизаветы Николаевны и Николая Владимировича, мальчики – Владимир и Николай, в честь отцов, а младшая дочь – Лиза.

К концу службы на Дальнем Востоке Николай Владимирович полковник инженерных войск.

Первая мировая война застаёт семью уже в Киеве. Судя по обрывкам воспоминаний, - это госпиталь, где глава семьи занят организационными делами, а жена и дочери работают сёстрами милосердия… В Киеве они отмечают серебряную свадьбу – 10 ноября 1916 года. На память об этом событии остался большой альбом с фотографиями – в красивом кожаном переплёте с серебряными застёжками и большой серебряной пластиной на обложке. На ней выгравирована надпись: «От горячо любящих детей Шуры, Лизы, Воли, Ники Зуевых, Сони, Миши, Люли Богдановых». Как следует из этой надписи, одна из дочерей уже замужем, и у них есть внучка – моя мама…

А через год вся семья снова переезжает, теперь на север – в Архангельск, где Николай Владимирович получает должность начальника управления по квартирному довольствию войск ( так написано в анкете одного из сыновей в ответ на вопрос: «Служили ли Ваши родственники в белой армии?»). Им суждено прожить здесь три труднейших года революционного кошмара, до отъезда в Лондон в 1919-м…

И снова устройство на новом месте, и снова их умение превозмочь самые трудные трудности, украсить самый скромный быт. Почти сразу после приезда появляется на свет ещё один внук. Зарабатывают, чем могут: шьют, вышивают, печатают на машинке… Младшие дети учатся в английских школах. В 1921 году Николай Владимирович устраивается на службу в хозяйственный отдел Аркоса. Это было английское акционерное общество, которое закупало товары для России, переправляло их пароходами в Ревель и там перегружало на железную дорогу для отправки в Москву. Были у общества и дальние экспедиции – к устьям Оби и Енисея. В обмен на промышленные товары, поставляемые в Россию, обратно везли кустарные изделия, икру, ковры и даже шампанское. Интересные воспоминания об этой организации оставил Г.А. Соломон, возглавивший её в том же 1921 году. Николай Владимирович в этой книге не упоминается, - может быть потому, что он занимал скромную должность, а может быть потому, что старался стоять подальше от махинаций и интриг, о которых пишет Соломон, жаловавшийся на то, что «Аркос находится в руках людей, с одной стороны, малоопытных, с другой – недобросовестных». Наверное,   это было не лучшее место для службы, но вдали от Родины, имея большую семью, выбирать не приходилось…

Может быть, «неуют» обстановки на работе, атмосфера интриг, неприемлимая для потомственного офицера, и стали одними из причин ранней смерти прадеда – всего через четыре года,   в 1925 году. Он так и остался в Лондоне – на Ричмондском кладбище. А семья начала возвращение в Россию, которое «растянулось» почти на десять лет…

С возвращением прабабушки связан один забавный случай, о котором я слышала в детстве. В семье (уже в Лондоне) была кошка, которая особенно любила Николая Владимировича. Она «знала», когда он возвращается с работы и встречала его на автобусной остановке, сидя на придорожной тумбе, - каждый день, независимо от погоды! Везти кошку из Лондона в Москву было нельзя (кошек просто не было в соответствующем списке), но и оставить «Колину кошку» было абсолютно невозможно. В результате длительных усилий (кажется, пришлось дойти до посла), кошка была оформлена как кролик (перевозить кроликов разрешалось), и в этом качестве прибыла в Москву…

С прабабушкой Лизой связаны яркие воспоминания самого раннего – довоенного детства. Едва ли не с моих двух лет мы с ней читали стихи. Часто (это я понимаю теперь) стихи были совсем не детские, - может быть, она читала их не столько мне, сколько себе, вспоминая прошедшее… К её удовольствию, я быстро запоминала прочитанное наизусть и потом «выступала»: бегала взад и вперёд по всей длине двух наших смежных комнат, декламируя или даже распевая понравившиеся строки. Смысла я, скорее всего, не понимала, но музыка слов завораживала. Мне и сейчас слышится голос прабабушки Лизы в стихах Пушкина, Тютчева, Фета, Плещеева, которых открыла мне она. И в её любимых строках Лермонтова:

По небу полуночи ангел летел

   И тихую песню он пел,

И месяц, и звёзды, и тучи толпой

   Внимали той песне святой.

Он пел о блаженстве безгрешных духов

    Под кущами райских садов,

О Боге великом он пел, и хвала

   Его непритворна была.

Он душу младую в объятиях нёс

   Для  мира печали и слёз;

И звук его песни в душе молодой

   Остался – без слов, но живой.

И долго на свете томилась она

   Желанием чудным полна,

И звуков небес заменить не могли

   Ей скучные песни земли.

               ЕЛИЗАВЕТА НИКОЛАЕВНА РАТМАНОВА

            Она родилась 19 апреля 1901 года. Став взрослой, взяла девичью фамилию матери; их имя и отчество уже совпадали, теперь совпадение получилось полным. В автобиографии Елизавета Николаевна так пишет о начале своей жизни: «Родилась в Хабаровске в 1901 году. Училась в гимназиях по месту жительства родителей – в Хабаровске, Киеве, Архангельске. В 1919 году выехала с родителями в Англию. Работала машинисткой в Аркосе (Лондон, 1920-1922), потом в отделении Внешторга в Генуе (во время Генуэзской конференции в 1922 г.) и в Профинтерне (Москва). Работая в Профинтерне, начала учиться в студии Московского Камерного театра. В 1923 году вышла замуж…».

            Её первым мужем был известный журналист Михаил Кольцов. Среди бумаг Елизаветы Николаевны есть воспоминания об их первых встречах: на лестнице консерватории, а потом у входа в студию Камерного театра. Он спросил: «Что Вы хотите?», и хотя ей постоянно, а после занятий особенно,  хотелось есть, она сказала: «Я хочу золотую рыбку, живую».  Он принёс рыбку. «И неся её домой, я вспоминала детство, Киев 1914 года, солдат в госпитале у бассейна… И так повелось, что мы встречались после занятий. Он приезжал из редакции, я выходила из театра. И мы ходили по бульварам. Я рассказывала о своей жизни. Он был журналистом и умел слушать», - пишет Елизавета Николаевна. По-видимому, золотая рыбка была для неё каким-то талисманом. Помню, что в тяжёлые послевоенные годы у неё жила такая же рыбка – одна в аквариуме – очень большая и красивая, предмет моих детских мечтаний…

          Обстановку дома Кольцова и его жены  в конце 20-х годов очень симпатично описывает в своих дневниках Корней Иванович Чуковский. Вот одна из записей – 28 ноября 1927 года: «Был у Кольцовых. Добрая Лизавета Николаевна и её кухарка Матрёна Никифоровна приняли во мне большое участие. Накормили, уложили на диване… Лизавета Николаевна очень некрасивая, дочь англичанки, с выдающимися зубами, худая, крепко любит своего «Майкла» - Мишу Кольцова – и устроила ему «уютное гнёздышко»: крохотная квартирка на Б. Дмитровке полна изящных вещей. Он в круглых очках, небольшого росту, ходит медленно, говорит степенно, много курит, но при всём этом производит впечатление ребёнка, который притворяется взрослым. В лице у него много молодого, да и молод он очень: ему лет 29, не больше. Между тем, у него выходят 4 тома его сочинений, о нём в «Academia» выходит книга, он редактор «Огонька», «Смехача», один из главных сотрудников «Правды», человек, близкий к Чичерину, сейчас исколесил с подложным паспортом всю Европу, человек бывалый, много видевший, но до странности скромный…

            Странно видеть Кольцова в халате – ходящим по кабинету и диктующим свои фельетоны. Кажется, что это в детском театре. И на полках, как нарочно, яркие игрушки. Пишет он удивительно легко: диктует при других и в это время разговаривает о посторонних вещах.

   Его кухарка Матрёна Никифоровна в большой дружбе с его женой: она потеряла не так давно взрослую дочь и теперь привязалась к Лизавете Николаевне, как к родной. Самостоятельность её в доме так велика, что она, провожая меня в переднюю, сказала по своей инициативе:  - Так приходите же завтра обедать». В этой записи есть две ошибки. Одна несомненная – Елизавета Николаевна не была дочерью англичанки, правда, её мать  жила в это время в Лондоне, а англичанкой (и то наполовину) была её прабабушка. Другая «ошибка» - субъективная: Чуковский называет Елизавету Николаевну очень некрасивой (хотя, судя по этой и другим записям, относится к ней с большой симпатией). Конечно, она не была то, что принято называть хорошенькой, но у неё было очень интересное лицо и при этом ослепительно синие глаза (даже в возрасте за 50 лет, когда я её хорошо помню) и волосы цвета воронова крыла. Она была удивительно похожа на Франческо Д’Эсте на известном портрете Ван дер Вейдена. Она это знала и копия с портрета висела в её комнате.

            Выйдя замуж, Елизавета Николаевна помогает мужу, печатая под диктовку его статьи и книги («Пишу не я, пишет моя жена», - шутил он), сопровождает его в зарубежных поездках. И сама начинает писать. Её первые публикации появляются, начиная с 1926 года – сначала в журнале «Советский экран», потом в «Комсомольской правде», журнале «За рубежом», «Правде». Благодаря мужу, она оказывается в центре литературной и общественной жизни той поры, в их доме бывает вся литературная Москва. В конце жизни Елизавета Николаевна начала писать книгу «Путешествие в прожитые годы», ей было, что вспомнить. Первые главы этой книги – о встречах с Горьким, Маяковским, Есениным были опубликованы в «Новом мире»…

            1936 год застаёт Елизавету Николаевну в сражающейся Испании. Она – корреспондент «Комсомольской правды», капитан танковой бригады Народно-республиканской армии. Её внешний облик и непростые отношения с мужем в этот период очень верно переданы Хемингуэем в романе «По ком звонит колокол», где Михаил Кольцов с фактологической точностью представлен в образе Каркова:  «Из четырёх женщин три были в обыкновенных простых платьях, а на четвёртой, чёрной и невероятно худой, было что-то вроде милицейской формы строгого покроя, только с юбкой, и сапоги. Войдя в комнату, Карков прежде всего подошёл к женщине в форме, поклонился ей и пожал руку. Это была его жена, и он сказал ей что-то по-русски так, что никто не слышал, и на один миг дерзкое выражение, с которым он вошёл в комнату, исчезло из его глаз. Но оно сейчас же опять вернулось, как только он заметил красновато-рыжие волосы и томно-чувственное лицо хорошо сложенной девушки, и он направился к ней быстрым, чётким шагом и поклонился. Жена не смотрела ему вслед. Она повернулась к высокому красивому офицеру-испанцу и заговорила с ним по-русски…».

            В корреспонденциях Елизаветы Николаевны с фронта – вся география сражающейся Испании: «Каталонские дни», «Барселона укрепляется», «На аррагонском фронте», «Женщины республиканской Испании», «Защитники Леванта», «В горах Альбаррасина», «В Мадриде»…

            После ареста Кольцова в конце 1938 года Елизавету Николаевну вызывают в Москву. Она оформляет давно назревший развод, спасая тем самым арестованного брата, племянницу и её годовалую дочь,  живших в их квартире.

            Когда началась Вторая мировая война, Елизавете Николаевне шёл уже 41-й год, сказывались последствия контузии, полученной в Испании, но сидеть спокойно она не могла. Выросшая в семье потомственных военных, она, как, пожалуй, никто из детей этой семьи, впитала воинский дух. Пушкинское «Есть упоение в бою…» было ей очень близко. В первые же дни войны она поступает на курсы медсестёр при Филатовской больнице, кончает их с отличными отметками по всем предметам (случайно сохранившийся аттестат лежит передо мной) и начинает работать операционной сестрой в госпитале.  Одновременно пишет о том, что видит, что рассказывают раненые. Её очерки снова появляются в газетах, звучат в радиопередачах. Салют Победы мы смотрели вместе – на Красной площади. Помню, что стояли мы около Исторического музея, а потом шли пешком к нам на Сретенку – мимо Большого театра и по Петровке. Ещё помню, что мы почему-то долго стояли под аркой дома на Трубной площади и ели мороженое. Наверное, шёл дождь…

            После войны Елизавета Николаевна ещё дважды выходила замуж, со вторым мужем быстро развелась, третьего пережила на несколько лет. Она много болела подолгу лежала в больницах. Но когда я её видела, она всегда была бодра, элегантно одета, причёсана, покрашена в свой чёрный цвет, который не менялся до конца жизни. А в ушах были чудесные большие аквамарины – под цвет глаз – которые она не снимала даже в те годы, когда ношение драгоценностей считалось ужасным буржуазным пережитком.

            В последние годы жизни Елизавета Николаевна была секретарём испанской группы при Комитете ветеранов войны. И почти каждый день (когда была здорова) ходила заниматься в Ленинскую библиотеку, благо это было совсем рядом с домом – в это время она жила около метро Кропоткинская, в самом начале Метростроевской улицы. Несмотря на разницу в возрасте, мы дружили. В разговорах со мной она обычно называла себя «эта старая грымза твоя тётка», и бывала очень довольна, когда я начинала протестовать против «старой» и «грымзы», похоже, что это был своеобразный способ заставить меня сказать, что она хорошо выглядит, до чего я сама по молодости не додумывалась. Она гордилась моими успехами – золотой медалью, университетом, выступлениями, поездками на целину, ругала за отсутствие честолюбия (равнодушие ко всем этим успехам), пыталась (безуспешно) знакомить с интересными людьми и говорила, что я «не знаю себе цену». У неё были маленькие тетрадочки (такие тогда продавались за три копейки), в которых записывались планы на неделю, а иногда и на каждый день, а потом ставились галочки около выполненных пунктов. Очень полезная привычка. Это, наверное, единственное (к сожалению), чему я у неё научилась. Мы часто и подолгу разговаривали,  но, оглядываясь назад, я не могу понять, почему не расспрашивала её о том многом, что она знала.

            Помню день, когда появилось первое издание «Маленького принца» Экзюпери – крохотная невзрачная книжечка из библиотечки Огонька. Тётя Лиза (я уже устала называть её Елизаветой Николаевной, чего в реальной жизни никогда не делала) купила целую стопку – 20 или 30 книг – и  дарила знакомым. Она знала Экзюпери, как и многих других замечательных людей…

            Она очень тяжело переживала гибель Фадеева. Много лет спустя, уже после  смерти тёти Лизы, я нашла в её бумагах черновик написанного в эти дни  письма, а может быть, просто запись, сделанную для себя в тяжёлую минуту. Я очень люблю эту запись – в нёй есть такие живые картины ушедшего времени и неожиданные штрихи к портрету Фадеева:

«… 1935 год. Чехословакия. Прага. Ещё в пути Кольцов и Ал. Толстой пристают к Фадееву: неужели он не сменит свой костюм. Фадеев сидит в купе, закинув ногу за ногу, высокие чёрные сапоги начищены до блеска, ворот синей суконной косоворотки застёгнут на мелкие пуговицы, талия схвачена ремнём. Фадеев смеётся, качает головой…

            И всё же дня через три после приезда в Прагу Фадеев отправляется покупать костюм… Пойти с ним в магазин поручили мне.  Завязывая галстук, Фадеев сердился. Тягостное занятие, - повторял он, крутя головой. Подошёл ближе к зеркалу, посмотрел, потом отступил и снова приблизился к двойнику в зеркале, красивому, как его «брат» в косоворотке, и даже ещё красивее. Вгляделся, пожал плечами и сказал: Чудно как-то с непривычки. Я или не я?!...

            1937 год. Испания. Над Валенсией летают фашистские бомбардировщики. Странная лунная ночь Писатели, прибывшие на конгресс, стоят в подъезде гостиницы. Лицо Фадеева, бледное при лунном свете, кажется мраморным. Рядом Толстой в полосатой пижаме топчется на пороге, словно готовясь ринуться на кого-то, сердито отмахивается, ни за что не хочет уйти в бомбоубежище. Он кашляет, теряет туфлю с босой ноги… Кольцов всё же уводит всех в бомбоубежище… А утром – голубое небо. Чудесные красные гвоздики на рынке, опять ставшем не укрытием от смерти во время бомбардировки, а просто подземной площадью, где люди покупают друг другу цветы…

            1943 год. Москва. На засугробленном Страстном бульваре встречаю Фадеева. Он вспоминает Испанию, Валенсию, говорит, что у него на письменном столе «живёт» Дон Кихот… У Кольцова был такой же, а третий стоит передо мною сейчас, закованный в латы, с книгой в металлических руках. Этот Дон Кихот тогда очень понравился Фадееву, и мы смогли купить в магазине на Пуэрто дель Соль, неподалёку от линии фронта…

Мы долго сидим на скамейке недалеко от памятника Пушкину, укрытого от снарядов, и смотрим, как две девушки в шинелях укладывают венок из еловых веток на мешки с песком у подножия памятника. В небе висят заградительные аэростаты. По бульвару женщина, закутанная в платок, тащит санки с дровами. Прощаясь, Фадеев говорит: Ну что, Лиза, но пассаран! – по- испански: не пройдут…».

            Тот самый третий Дон Кихот – со стола тёти Лизы – живёт теперь у меня, напоминая о ней и её друзьях. Было что-то донкихотское в поступках этих людей, приехавших с разных концов света, часто под чужими именами, бороться с фашизмом в Испании. В конце 50-х или в начале 60-х годов в связи с какой-то памятной датой было много мероприятий, посвящённых этим событиям, и тётя Лиза часто брала меня с собой. Это были удивительные люди и удивительные встречи. На одном из вечеров помню выступление Эренбурга, кончавшееся словами: «Я желаю вам снова оказаться в Мадриде и встретить там меня». Это было незадолго до его смерти…

            Тётя Лиза прожила всего 63 года, весь последний год – в больнице, где мама, папа и я постоянно дежурили, иногда и по ночам. Приходили друзья, которых всегда было много, из других городов писали письма. Одним из последних было письмо от Людмилы Владимировны Маяковской (сестры поэта), с которой тётя Лиза дружила.  В конверте была фотография с надписью, кончавшейся словами: «Мы ещё скажем, что надо»… Эти слова, присланные всего за несколько дней до смерти тёти Лизы, тогда потрясли меня страшным совпадением. А сегодня, почти 50 лет спустя, я часто вспоминаю их. Перебираю старые письма, рассматриваю старые фотографии. Выходя из метро у Кропоткинской, я всегда «здороваюсь» с домом, где жила тётя Лиза – он виден с площади. В трудную минуту мысленно прошу её совета, и она говорит мне «что надо». И я следую этим советам гораздо чаще, чем делала это при её жизни…              

                        СОФЬЯ НИКОЛАЕВНА БОГДАНОВА

            У суровых или вечно унылых родителей редко вырастают весёлые дети. И тут дело вовсе не в наследственности, а в атмосфере любви и доброжелательности или досады и злобы. Например, М.Е. Салтыков-Щедрин, выросший во внешне благополучной, обеспеченной дворянской семье, на всю жизнь сохранил воспоминание о том, как его секут: «… секут как следует, розгою, а немка, гувернантка старших моих братьев и сестёр, заступается за меня, закрывает ладонью от ударов и говорит, что я слишком мал для этого». Именно с этого момента начинается его память! И это неслучайно.

            Профессор Е.А. Аркин, автор книги «Дошкольное воспитание», выдержавшей множество изданий в первой половине прошлого века, говорит о том, что для развития ребёнка нужна атмосфера спокойной радости.  Он пишет: «Необходимо устранить с пути человеческого развития всё, что укорачивает детство. Без достаточного количества света и тепла растение вянет и не даёт цветов, так и жизнь человеческая не может … со всей полнотой развернуться без достаточно продолжительного детства».  В самых тяжелых условиях можно найти островки радости. Ребёнку даже не так нужны материальные блага, как любовь, внимание, маленькие праздники – «что-нибудь ненужное», как говорила моя мама, то есть такое, без чего, казалось бы, спокойно можно обойтись. Знаю это по своему военному детству.

            За четыре дня до начала войны мне исполнилось четыре года. Жили на даче и гостей пригласили на ближайшее воскресенье… Невыпитая бутылка шампанского так и пролежала в нижнем ящике шкафа (до сих пор помню, где она лежала!) всю войну.  «До победы», - говорила бабушка, и я вместе со взрослыми была уверена, что надо немножко потерпеть, и такой  день наступит.

            Папа ушёл в ополчение, мы с мамой уехали в эвакуацию, а бабушка Соня осталась в Москве со своей тяжело больной мамой – прабабушкой Лизой. На жизнь бабушка зарабатывала шитьём, сдавала кровь… И при этом умудрялась  присылать нам игрушки и детские книжки. Я просто физически помню, как мы с мамой лежим вечером на печке и она мне читает, и чем голоднее, тем больше читает. Из игрушек особенно памятен медведь, который оказался набитым сахарным песком – настоящее чудо по тем временам!

            В школу я пошла в 44-м году, уже вернувшись из эвакуации. Все были одеты кто во что. А мне бабушка сшила настоящую форму из своего старого платья. Форма была красивая, но очень «кусачая» - тогда была такая шерсть. Эту «кусачесть» было трудно терпеть, и я расплакалась. И тогда бабушка сказала фразу, которая помогает мне всю жизнь: «У тебя всё всегда должно быть хорошо. Никто не должен знать, что тебе плохо – это неприлично». Много лет спустя я прочитала то же у Бунина: «У каждого своя печаль. Жуй солому, а форсу не теряй». Как показала жизнь (теперь уже достаточно долгая), - очень полезный принцип. Жизни без печали не бывает.

            Зимой 45-го года у нас дома устроили ёлку для девочек из класса. Мы читали стихи, играли в шарады, фанты… На макушке ёлки висел ангел – единственный, оставшийся от дореволюционного времени, ещё были две стеклянные игрушки, а всё остальное мы сделали из бумаги сами. И каждый получил подарок в специально склеенном красивом пакете. Я до сих пор помню, что в подарках было по мандарину. В то время все жили бедно, мне мандарины не покупали, их купили в подарок. И я хорошо помню, что мне их не было жалко, ведь это был настоящий праздник, мой первый сознательный праздник. В этой радости, в этой игре мне показали, как хорошо бывает не только брать, но и отдавать, делиться. Доступный способ быть счастливым – чувствовать себя сильным и богатым даже в самых стеснённых условиях.

            У бабушки было удивительное чувство праздника: обязательно красиво накрыть стол, даже если на нём всего ничего (в торжественных случаях к её помощи прибегали соседи по дому). В гости идти – обязательно с цветком, даже если на него надо собирать по копейкам целый месяц… С цветком мы шли к кому-нибудь из бабушкиных подруг, которых я, по малости моих тогдашних лет, называла тётями. Тётя Розалия жила на Каляевской, она много вязала и дарила мне для игры остатки шерсти. Тётя Надя жила у Петровских ворот, у неё было качающееся кресло. Тётя Ксения жила на Петровке около Столешникова, и основным «чудом» её дома для меня была роскошная белая скатерть, на которой синими нитками было вышито много-много ложек, вилок и ножей…

            Я живо представила все эти дома, и вдруг вспомнила ещё один необыкновенный праздник (есть ведь и обыкновенные, положенные праздники), случившийся позже, когда я уже училась в четвёртом классе. Я решила посмотреть «Щелкунчика» в Большом театре. Никому ничего не говоря (хотелось всё сделать самой), я накопила какие-то денежки и в выходной отправилась пешком со Сретенки, где мы жили, на Театральную площадь. В кассе театра оказалось, что моих сбережений мало. Не тратя время на раздумья, я пошла к тёте Ксении, той, которая жила на Петровке, и попросила недостающие деньги. И она не отругала меня, не вызвала немедленно родителей, а дала деньги и сказала, что завидует мне, потому что я в первый раз попаду в этот замечательный театр, услышу чудесную музыку и увижу прекрасный балет… Потом я блаженствовала, сидя на 5 -м ярусе, а в антракте, долго мучаясь, всё же купила на оставшиеся копейки бутерброд с ветчиной. Часто вспоминая этот замечательный день, я только сейчас, описывая его, вдруг поняла, что деньги на бутерброд остались неслучайно: тётя Ксения специально добавила на «что-нибудь в буфете» - для полноты удовольствия. А ведь деньги тогда были такие нелёгкие. К тому же она сделала всё так тонко, что мне понадобилось больше полувека, чтобы это понять!..

            У В.А. Жуковского есть статья, которая называется «Несчастие», в ней он пишет: «Можно  сравнить несчастие с величественным гигантом, имеющим… светозарное лицо, а ноги свинцовые. Кто высок или кто может подняться, чтобы посмотреть ему в глаза, тот станет лицом к его лицу, тот озарится блеском этого лица, и его собственное лицо просветлеет, но тот, кто низок, или кто, приведённый в ужас блестящим образом, наклонит голову, чтобы его не видать, тот попадёт под его свинцовые ноги и будет ими затоптан в прах или раздавлен». Наверное, это про мою бабушку, её подруг и других таких же, как они, умевших «подняться» в самых тяжёлых условиях и помогавших подняться другим.

            У моей бабушки, Софьи Николаевны Богдановой, было счастливое детство. Она родилась в 1894 году в Хабаровске, где тогда жили её родители. Был просторный красивый дом с садом, много детей, много книг: Пушкин, Лермонтов, Тютчев – с ранних лет свои, домашние. Когда я в детстве болела,  бабушка, сидя около меня, рассказывала об этом доме, рисовала комнаты (она замечательно рисовала), и в тесноте нашей коммунальной квартиры он виделся мне почти королевским дворцом. Особенно живо представлялась столовая с мебелью из карельской берёзы, может быть потому, что из неё «был жив» один предмет – ящик для столовых приборов…

Весной 1914 года бабушка окончила математическое отделение Хабаровской женской гимназии, получив «звание домашней учительницы с правом «преподавать арифметику»
(при всех перепитиях судьбы этот аттестат сохранился!), а меньше чем через год вышла замуж за подпоручика 4-го Сибирского железнодорожного батальона Михаила Михайловича Богданова.

Начавшаяся Мировая война перебросила семью с Дальнего востока в Киев, где в ноябре 1915 года родилась моя мама. Потом был Архангельск – страшные годы революции, гражданской войны,  голода, неустроенности. И когда бабушка вместе с родителями покидала Архангельск, отправляясь в полную  неизвестность в Лондон, она уже ждала второго ребёнка, а её муж оставался в России. Он погиб совсем молодым  – «в боях с басмачами», как писали в анкетах, то есть, по-видимому, на стороне красных – один из многих тысяч случаев, когда граница между белыми и красными «разрезала» семью…

Удивительно красивая и внешне, и душой, бабушка так никогда  и не устроила личную жизнь, хотя  поклонников было много. Она всегда жила для других: для детей, для матери (именно она, наверное, самая «неустроенная» из пятерых детей, была с ней в последние годы), для внучки, которая не только радовала, но так  часто и огорчала…     

   Живя в Лондоне, бабушка много работала (шила, вышивала, вязала, печатала) и умудрилась учить дочь и сына в хороших школах. В 30-е годы семья вернулась в Россию и получила всё, что «полагалось» в те годы «бывшим», да ещё вернувшимся из эмиграции…  Вторую мировую войну бабушка пережила, ухаживая за больной матерью, не имея известий о сыне, пропавшем без вести в боях под Москвой. И пережив всё это, она сумела не только сохранить в себе чувство праздника, ту самую спокойную и светлую радость, о которой пишет профессор Аркин, но и попытаться передать это мне, несмотря на войну, болезни и материальные невзгоды…

            Умерла бабушка во сне. Это было давно – больше полувека тому назад. Я тогда училась в восьмом классе. А бабушке было всего 58 лет…

На её могиле много лет росла рябина, которую посадили мама и папа. Она долго тянулась к солнцу, пока наконец не обогнала соседние мрачные деревья и не подняла над ними свои белые цветы – такие же красивые, как моя бабушка в свадебном платье на старой фотографии, висящей у меня на стене. А в этом году мы вдруг увидели, что рябины нет… Её спилили новые соседи, возводившие на своей могиле многотонный памятник. Наверное, им помешали корни. И ограда (которой так не хотела бабушка) их не остановила…

ЛЮБОВЬ МИХАЙЛОВНА БОГДАНОВА

            Это моя мама. Она родилась в ноябре 1915 года в Киеве, первые годы детства провела в Архангельске, сознательное детство и юность -  в Лондоне. Судя по многочисленным сохранившимся фотографиям, эти годы были счастливыми: вот она с братом катается на слоне в лондонском зоопарке, вот среди многочисленных подруг в саду или на берегу моря, вот  играет в теннис на палубе какого-то парохода…

            Училась она в школе при Лондонском университете (Paddington and Maria Vale High School); в маленькой газетной заметке, посвящённой их выпуску, упомянуто её имя – первый приз за знание французского языка. Секрет этого успеха прост – когда не хватало денег, чтобы платить за лондонскую школу, маму на некоторое время отправляли  учиться в Бельгию, это было дешевле, а французский язык там становился основным. В дальнейшей жизни не нашлось применения ни практически родному для неё английскому (она жила в Лондоне с пяти лет), ни хорошему французскому. Было много тревог, огорчений и настоящего горя, и тем не менее,  она никогда не сожалела о возвращении в Россию, по крайней мере, в разговорах со мной. А может быть, это была одна из «занавесок», которой меня защищали от ненужных знаний.

            «Перевалочным пунктом» на пути домой была Литва – Каунас, где тогда жила старшая сестра бабушки  Александра Николаевна, вышедшая замуж за литовца. Судя всё по тем же фотографиям, и это время было для мамы счастливым. А кончилось оно тем, что она оказалась в Москве одна за шесть месяцев до моего появления на свет. Другой – воспитавший меня – папа был так добр к маме, ко мне, а потом и к моим детям, что я никогда не задавала вопросов о моём «кровном» отце. Скорее всего, он умер или погиб. Помню, что после войны к нам приезжали  родственники из Литвы. По тогдашней материальной скромности нашей жизни, живо помню не столько их, сколько роскошные дары – разные вкусности и платье маме с пуговицами в виде цветов – такими красивыми, что они сохранились до сих пор, переходя с вещи на вещь.

            Приехав в Москву, мы (то есть мама и уже ожидавшаяся я) жили в квартире у тёти Лизы и её мужа, в тогдашнем доме правительства. Интересная деталь: в выписке из домовой книги, которую мне дали в музее, существующем теперь в этом доме, сказано, что мама «прибыла» из Киева – предосторожность разумной тёти Лизы: не из-за границы, что уже тогда (начало 37-го) было небезопасно.

            Об этом времени мне редко рассказывали, даже после 1956 года, когда вроде бы можно было перестать бояться. Те, кого этот страх коснулся, бояться не перестали до конца своих дней. Только перед самой смертью мама начала вдруг вспоминать о том, как «чёрная чума» шла от подъезда к подъезду, и ей, как, наверное, и другим обитателям дома, запрещали бежать к подругам, к которым уже пришло горе. А потом оно пришло и к нам, и утешить нас тоже никто не пришёл…

            Когда в конце 1938 года пришли арестовывать мужа тёти Лизы – Михаила Кольцова – его не было дома, а она была в Испании. Дома были двое: мама (23 года) и я – чуть старше года. Может быть, их остановило то, что мы не кровные родственники того, за кем они пришли, может быть, к этому что-то добавила мамина красота и то, что ребёнок «разумно» молчал (я не плакала!), но маме удалось побросать что-то в мою кровать, говоря, что это детские вещи. Потом они очень пригодились тёте Лизе – помогли выжить. Есть такой фильм (кажется, он называется «Умирать не страшно»), героиня которого очень напоминает мне маму – и внешностью, и стилем, и вся семья так похожа на нашу, смотрю и каждый раз плачу, даже и сейчас плачу, когда вспоминаю об этом.

По-видимому, высокие инстанции, ведавшие в те годы нашей жизнью и смертью, работали не очень согласованно. На следующий день после обыска нам позвонили по телефону и попросили Кольцова. На мамин ответ: «Его нет» - попросили передать, что он там-то и в такое-то время должен  получить орден (какой-то высокий – то ли Красной звезды, то ли такого же знамени). Мама долго кричала в уже отключившуюся трубку: «Его нет совсем!». И только тут по-настоящему испугалась и начала плакать, и я вместе с ней…

            Потом мы переехали на Сретенку в коммунальную квартиру к бабушке Соне и прабабушке Лизе. Перед войной мама серьёзно болела – дифтерит и ещё что-то. Кажется, даже получила временную инвалидность.

            Потом была война. Летом 41-го мы с мамой уехали в эвакуацию. Как ехали, не помню (хотя мне уже было четыре года). Помню поход в бомбоубежище в Москве до отъезда: кто-то несёт мой детский стульчик, а я – куклу, отчётливо помню жизнь в эвакуации, а вот дорогу туда не помню совсем.

             Жили мы в деревне со смешным названием Кур-Выселки, недалеко от Сызрани. Днём мама работала в колхозе, а я ходила в детский сад. Мама, непривычная к физическому труду, трудодней зарабатывала мало, а я (не самый примерный ребёнок) периодически сбегала из детского сада…

            Из сохранившихся маминых писем.

            15 августа 1941 г.

            «… Устроились хорошо. Избушка тёплая. Работаю в колхозе. Сегодня жала и расставляла снопы. До этого работала на бахче и в огороде…

            День наш проходит так: встаём в 4 часа, хозяйка топит печку, я варю похлёбку. В 5 часов бужу Любу. Поедим и на работу, а Люба в детский сад. Ей там неплохо, ходит с удовольствием, хотя иногда дерётся с ребятами…».

            10 октября.

            «… Люба уже мечтает о Москве. Просит, чтобы я её купила и подарила».

            22 декабря.

            «… Вот уже 8 дней, как Люба лежит с корью, температура около 40, ничего не ест, только пьёт тёплый чай с сахаром, который  я берегла на всякий случай. Сегодня ночью решила, что она умирает – дыхание быстрое, быстрое, кашляет, глаза гноятся. Врача нет…».

            4 февраля 1942 г.

            «Дорогая мамочка, вчера сходила на почту,  получила посылочку с лекарствами. Спасибо!..

            Конфетам все очень обрадовались. 2 разрезала и угостила ребят, а две Любусе. Одну она ночью съела: проснётся, откусит кусочек и завернёт в бумажку, чтобы хватило подольше…

            У меня большая радость. Любуся сама начинает читать. Сидит утром с букварём, и  вдруг смотрю – буквы сама складывает…».

            12 июля.

            «… Сегодня выходной день. Когда целую неделю работаешь в поле, думаешь в выходной  отдохнуть, но не получается. С утра нашлось столько дел, и только сейчас, когда солнышко спать скоро ляжет, села писать…

            Сейчас у нас жуткая жара, в поле очень трудно работать. Но ничего, скоро кончится прополка, будем жать. Я сильно загорела. Устаю, конечно, но, главное счастлива, что Любуся с каждым днём становится крепче. А она счастлива, что у нас появились цыплята – 12 штук, и всех она зовёт по именам: Шалунишка, Трусишка и т.д. А котят зовёт Минкой и Васькой, хотя они оба кошки…».

            9 ноября.

            «… Вот сижу и думаю, увидела бы ты сейчас меня и не узнала бы, до того я хожу чумазая. Хожу в коричневых брюках, куртку одеваю под пальто, а на голову тёплую шапку и розовое одеяло (остатки от него), на ноги 2 пары чулок и шерстяные носки. В поле пока не мёрзну…».

            27 ноября.

            «… Завтра мой день рождения. Вчера получила от Воли длинное хорошее письмо. Сейчас меня с Любой угостили солёными огурцами. Как бы хотелось и тебя угостить…».

            Вместе с нами в избе жила ещё одна семья из Москвы: мама и двое детей, моих ровесников.  Сначала заболела и умерла девочка – Галя. Я до сих пор так отчётливо помню, как мы с её братом Юрой (тогда ещё живым  и здоровым) играем в похороны: закапываем куклу в песок. Потом заболел и умер он. Заболела и я…

            Из маминого письма бабушке.

            16 мая 1942 г.

            «Дорогая милая мамочка, если бы ты знала, как у меня тяжело на сердце. Я тебе писала, что у Кати девочка умерла, а сегодня мальчик слёг с такими же налётами. Хотя фельдшер уверяет, что это ангина, я уверена, что дифтерит. Мамуся, здесь негде даже мазок взять, самая близкая лаборатория в Сызрани – 75 км. Очень, очень боюсь за мою доченьку. Она сегодня такая капризная, как перед болезнью. Буду надеяться, что всё  обойдётся, ведь ей ровно через месяц будет 5 лет. Неужели она не доживёт…».

            Известно, что стрессорные ситуации делят людей на группы с разной устойчивостью, с разным типом поведения при стрессе. Иногда человек слабый в обыденной жизни у крайней черты совершает поступки, на которые неспособны личности, физически гораздо более сильные. Сколько таких людей выявила война. Такой оказалась и моя мама. Когда я заболела, она на руках отнесла меня за несколько километров – куда-то, где можно было «добиться лошади», этой лошади она добилась, отвезла меня в больницу, и я выжила.

            И снова из маминого письма.

            4 июня 1942 г.

            «… Сегодня 18 дней, как Люба заболела. 4 дня тому назад она уже чувствовала себя хорошо, а ночью вдруг заболели суставы, шея и голова, и с тех пор она не может сидеть и голову не может повернуть или держать…

            У нас в баночке стоят незабудки. На улице хорошо. Сейчас надвигаются тучи, будет гроза…».

            Я выжила, но ещё долго (мне кажется, несколько месяцев) не могла поворачивать голову.

            Потом нам почему-то не давали пропуск,  чтобы мы могли вернуться в Москву. И мама решила добираться из Сызрани «своим ходом»! Я хорошо помню, что мы в основном шли пешком. Помню подсолнухи и ежевику вдоль дороги. Помню страшный крик моей прабабушки – уже в Москве. Наверное, я так ужасно выглядела (говорят, что старая шубка была одета на голое чёрное тело), а прабабушка была парализована и не могла говорить. Но никаких страданий и вообще отрицательных эмоций, связанных с этим рискованным путешествием, я не помню! А вот тепло московского дома после дороги помню чисто физически, и даже чай – с сахарином и сиропом, фантастическое лакомство по тем временам…

            Очень скоро я пошла в детский сад, потом в школу. А мама начала работать. Врачебно-косметическая лечебница, куда она устроилась регистратором, находилась почти на углу нашего Малого Головина переулка, около овощного магазина. Мама уходила рано и возвращалась поздно, а я после школы (она была на другом углу нашего переулка) обычно относила маме обед. Бабушка наливала суп в маленькую кастрюлечку с колечком на крышке, заворачивала её в тёплый шарф, и я шла к маме. В крохотной лечебнице всегда было многолюдно, в регистратуру стояла очередь, а маме надо было не только всё записать, но и не ошибиться, считая деньги – лечебница была хозрасчётная.

            Память о первых школьных годах связана у меня в основном с бабушкой, - она будила меня, собирала в школу, заплетала косы, вечером проверяла уроки, шила новые платья из старых, водила в гости и в баню, и так до восьмого класса, когда бабушки не стало…

            А с мамой связано открытие Художественного театра. Всё произошло случайно, - среди посетителей маминой лечебницы была женщина, которая работала в этом театре – пропускала зрителей в первые ряды партера. Она давала  нам бесплатные билеты, а в зале  сажала на хорошие места. Это было на зимних каникулах шестого класса. Стояли ужасные морозы. Нам (мне и моей подруге Маше) натирали носы гусиным жиром, заворачивали во все возможные платки и отправляли в театр. Из того, что мы увидели в эти каникулы, точно помню «Двенадцать месяцев» («Синюю птицу» я посмотрела раньше) и «Вишнёвый сад». Наверное, это был один из последних спектаклей, где играла Книппер-Чехова. Мы с Машей (в белых фартуках!) торжественно сидели прямо у сцены – в середине первого ряда. Не знаю, чем меня в моём тогдашнем возрасте задел этот спектакль, но именно с него началось моё увлечение МХАТом, ставшим в старших классах едва ли не вторым домом. Правда, мы уже не сидели в партере, а брали входные билеты и устраивались на ступеньках, зато посмотрели все лучшие спектакли по 5, а то и по 10 раз!

            Сама мама редко куда-нибудь ходила, наверное, очень уставала на работе. Если выдавалось свободное время, читала, очень любила Диккенса – так радовалась, когда удалось подписаться на собрание его сочинений… После смерти бабушки к маме перешла организация семейных праздников. Они были не очень частыми и пышными, но обязательно с пирогами, которые не только подавали на стол, но и непременно давали каждому с собой. Пироги были очень вкусные.

            Удивительно, но и сейчас, когда прошло столько лет, мои старые друзья, если заходит речь о маме, всегда вспоминают её по имени и отчеству: не «твоя мама», а непременно Любовь Михайловна. Кому-то она подсказала, где отдохнуть, кому-то – что почитать, что приготовить или сшить…

            С годами крохотная врачебно-косметическая лечебница, где работала мама, выросла в Институт красоты на Новом Арбате. И мама до пенсии работала там, -  теперь в отделе кадров…

            Так часто думаю о том, что и я во многом виновата в том, что её жизнь не была такой счастливой, как хотелось бы. Конечно, были хорошие дни: замечательное лето на Оке около усадьбы Поленова, поездки в Лидзаво в Абхазии – море и сосны прями на берегу, прогулки в горы за ежевикой, удивительный запах поспевшей изабеллы… Но были и грустные будни в коммунальной квартире, нехватка денег… Моё неудачное первое замужество, полная чуждость маме и папе человека, которого я выбрала, и его родни, скорый развод… Мама не вникала в суть моей работы (а может быть, мне это только казалось), в то, что увлекало меня и делало жизнь интересной. Она видела, как я от этой работы устаю, как коллеги и даже друзья бывают несправедливы, как мне тяжело с двумя детьми и без каких- либо признаков помощи со стороны бывшего мужа. Подозреваю, что мою личную неустроенность она переживала куда болезненнее, чем я. Своего второго мужа я встретила через два года после маминой смерти, и мы прожили дружно и почти счастливо много лет.  Купили дом в деревне с чудесным яблоневым садом, с малиной,  крыжовником и другими сельскими радостями. В саду жили наши «собственные» соловьи и собственные ежи… Но мама этого уже не увидела…

            АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧ БОГДАНОВ

            Это мой дядя – младший брат мамы. Их отец пропал без вести в гражданскую войну. Где-то в Средней Азии. А он пропал без вести в Великую Отечественную войну. Где-то под Москвой. И мы так и не знаем, - где. Такие судьбы – у отца и у сына…

             Он родился 3 октября 1920 года в Лондоне, учился в английской школе, потом приехал в Москву,  снова учился, кончил школу, поступил в строительный институт. Но уже через месяц получил повестку ( она сохранилась среди немногих вещей и документов, оставшихся от него):

«Куйбышевский Районный Военный Комиссариат предлагает Вам явиться 28 октября 1939 года к 18 часам по адресу: Армянский переулок, дом 13 к  тов. Орлову»…

             Меньше чем через месяц он уже был во Владимире, в пехотной школе…

            23.11.39.

«… У меня всё хорошо. Привык, нравится… Сегодня получил личное боевое оружие – ручной пулемёт – ах, хорошая штука! Это не то, что моё духовое ружьё…».

            12.1.40. 

«… Если будете присылать конфеты, - то пускай качество страдает за счёт количества…».

            26.1.40. 

«… Прошло три дня, как мы в зимних лагерях. Сижу сейчас у костра, кушаю горячие московские баранки (я их подогревал на огне) и слежу за тем, как сушатся тёплые перчатки, - как бы не сгорели…

            Погода удачная – не очень холодно. Спим в землянках. Лыжи снимаем с ног только когда спим и кушаем, а так все занятия на лыжах.

            А хорошо, честное слово! До чего красива русская зима…».

            26.2.40. 

«… Милая сестрёнка, у меня к тебе просьба. 28 числа у Вали день рождения. Подари ей от меня какую-нибудь безделушку. Не подведи, пожалуйста…».

            В немногое свободное время он занимается английским языком – поступает на заочные курсы, и даже обучает английскому языку сослуживцев. В письмах сестре, кроме бумаги, конвертов,  сладостей и тёплых вещей, просит присылать архитектурные журналы. Считает месяцы, оставшиеся до возвращения домой, в институт. Переживает, что многое забыл…

            1.1.41.  2ч.30мин. 

«Поздравляю всех с Новым 1941 годом! Пусть он принесёт вам что-нибудь хорошее…

            А я Новый год проспал. Часов в 11 прилёг  и начал слушать радио. Танцевальная музыка, которую передавали, пробуждала приятные воспоминания. И не заметил, как под них заснул. И вдруг – уютная комната, хрустальные бокалы, смех, красивые девушки – настоящий праздник… А потом какой-то странный звук. Никак не пойму, в чём дело. А это крикнули: «отбой!», и уже ровно 2 часа ночи первого января. Наступил новый 1941 год. Что он мне принесёт – не знаю…».

            Новый год принёс войну… Одно из писем написано в день её начала.

            22.6.41. 

«… Я жив, здоров. Правда, об учёбе в институте теперь не придётся думать. Это уже в прошлом… Обо мне не беспокойтесь. Берегите себя. Привет Мусе, Ирине, Вале, Юзику и всем, всем. Скоро напишу. Целую. Саша».

            Через несколько дней их отправили в тыл – в Горький. Он успел оценить красоту тамошней набережной, искупаться в Волге и даже побывать в картинной галерее…

            А потом – возвращение в Подмосковье; последним местом, откуда пришли весточки, был военный лагерь под Серпуховом. Бабушка даже навестила его там в сентябре. Сохранилась записка: «Мама, подойди к столовой (по дороге) к 1ч. 30мин. Буду ждать». И всё, - больше никаких известий…

            На все запросы много лет приходил один и тот же ответ на стандартном бланке, где от руки были вписаны только фамилии: «Гр. Богдановой С. На Ваше письмо сообщаю, что Богданов А.М. в числе убитых, умерших от ран и пропавших без вести не значится». И только в конце 1948 года, незадолго до бабушкиной смерти, пришёл ответ, что он «находясь на фронте, пропал без вести в феврале 1942 года»…

            Сколько жизней унесла война – молодых, красивых, полных планов и надежд. И сколько среди них пропавших без вести, не нашедших даже  могилы. В нашем доме на Сретенке, где было всего шесть квартир, без вести пропавших было двое…

            И ещё одно письмо.

            27.12.39. 

«Здравствуйте, милые родные! Пишу вам всем, ибо если писать сейчас и поздравлять с Новым годом каждого из вас в отдельности, бумаги не хватит, да и времени тоже…

            Как все вы? Люля маленькая, наверное, ещё больше выросла, большая совсем стала. К тому времени, как вернусь, так вообще 5 лет ей будет, - вот здорово! Интересно, быстро ли пройдёт это время, или нет?»…

            Время прошло быстро. Мне уже  75. А он так и не вернулся…        

                       P. S.

            Замечательный мыслитель – физиолог и богослов – Алексей Алексеевич Ухтомский говорил, что каждый человек – это результат сложной работы «рода и предания».  Мы продолжаем жизнь предков. Чисто материальный – генетический материал причудливо комбинируется в каждом из нас,  делая похожими иногда на людей, давно ушедших.

            В этой книге я собрала то, что мне удалось узнать о некоторых (далеко не всех) людях, составивших историю нашей семьи. Одни из них родились в России, другие стали россиянами, приехав из разных стран. Они воевали за Россию, открывали для неё новые земли и законы, преподавали, создавали почту и строили железные дороги. Некоторым посчастливилось в полной мере реализовать свои способности и добиться успеха. Но и в тех случаях, когда «деловая» судьба из-за внешних обстоятельств не складывалась, они всегда достойно «несли свой крест» на том месте, куда их поставила жизнь.

            Из моего дневника.

            6 ноября 2012 года.

            «Грустные даты. Сегодня папина годовщина, завтра день его рождения. Какой он был удивительный человек – мягкий, добрый, умный. Нет, не просто мягкий и добрый, - всё это в каких-то степенях необыкновенных. Столько талантов – блестяще (профессионально) фотографировал, играл в шахматы, какие письма писал – настоящая литература. И всё это «съела» жизнь. Войны, революция и то, что между ними. Была на кладбище, положила еловые ветки на зиму. Был чудесный день – Казанская, наша семейная…».

            Из папиных  писем маме.

            10.5.43.

            «… На той неделе после ночного марша утром нашёл в лесу первые фиалки и вспомнил Кунцево, где мы когда-то их собирали…».

            17.7.43.

            «… Вот и отвоевался на некоторое время. Лежу в шинах. Вчера ранили сразу в левую ногу, левую руку и голову. Сегодня должны отправить в тыл, откуда сообщу адрес…».

              авг. 43 г.

«… Вот мой адрес: Свердловская область, г. Камышлов, госпиталь 1727. Это между Свердловском и Тюменью…

            Обо мне не беспокойтесь. Кровать у окна, воздуха и цветов много. Буду до снятия гипса лежать, спать, читать, курить – четыре удовольствия. Все мелкие осколки в шее и руке выковырял сам. Завтра вынут остальные – сидят глубоко, сам не добрался…».  

            Один из этих осколков почему-то не вынули,  он так и остался в ноге – на всю жизнь…

            20 сент. 43.

            «… Часто лежу и думаю о будущем, которое кажется таким хорошим…

            Здесь чудная осень. Уже третий день хожу на костылях – ведь два месяца не был на улице…».

            28.5.45. Львов.

            «… В ведре, поднятом  из колодца, лепестки. Это осыпаются яблони, груши, вишни. Всё цветёт – ещё черёмуха, каштаны и другие какие-то деревья, которых никогда не видел. Весь город в цветах…».

            И ещё одно папино письмо, написанное в «высокие инстанции» через несколько лет после войны – в конце 1949 года, когда его уволили с работы.

            «Секретарю Центрального комитета ВКП / б /

            Георгию Максимилиановичу Маленкову

            21-го ноября с/г руководство объединения «Машиноимпорт» МВТ СССР поставило меня в известность, что в связи с проводимой Министерством реорганизацией аппарата, я с 3.12.49 освобождаюсь от занимаемой мною должности старшего инокорреспондента.

            О настоящей причине моего увольнения мне не говорят. Однако каждому ясно, что это ни в какой степени не связано с реорганизацией аппарата, ибо в этом случае меня бы не освободили от занимаемой должности, т. к. я всегда считался и считаюсь лучшим работником.

            В числе очень немногих я внесён в книгу почёта В/О «Машиноимпорт».

            Я думаю, что причиной  моего увольнения послужило то, что я в 1919 году эмигрировал вместе с родителями в Англию, где жил менее двух лет. В то время мне было около 16 лет. В Англии я обучался на курсах, проживая с родителями. С конца 1920 года я жил самостоятельной трудовой жизнью. В 1921 – 1924 годах проживал в Литве и при первой возможности – в 1925 году вернулся на Родину, где в течение 24 лет добросовестно работал.

            С 1925 года работаю непрерывно в Москве: в Совторгфлоте, Зернотресте, Машиноимпорте, газете «Красный спорт», горкоме Творческих фото-киноработников и снова – с мая 1940 года по настоящее время -  в В/О «Машиноимпорт».

            В июле 1941 года я ушёл добровольцем в Красную Армию и состоял в её рядах по июль 1945 года. Участвовал в боях и был тяжело ранен.   Обращаюсь к Вам с просьбой рассмотреть моё заявление и дать мне возможность применить свои силы и знания на работе, в которой по своему опыту я смогу принести наибольшую пользу Родине.

            Прошу извинить за непосредственное обращение к Вам, т. к. обращение к руководству МВТ считаю бесполезным, ибо вопрос моего увольнения, вероятно, с ним согласован»…

            Основная военная награда – медаль «За отвагу» - нашла папу только через много лет после войны – в 1972 году…

            Он погиб в мирное время - накануне своего 73-го дня рождения. Поздно вечером пошёл в магазин, чтобы купить что-нибудь вкусное детям (тогда именно в это время «выбрасывали» что-нибудь хорошее). Стоял на тротуаре, ожидая зелёного света. Было очень скользко. На тротуар вынесло огромную машину, посыпавшую улицу песком…

            На следующий день (7 ноября, тогда большой праздник) мне пришлось искать папу в морге. Он и тут мне помог: войдя в этот огромный, страшный зал, я издали увидела стоявшую у папиных ног хозяйственную сумку, с которой он обычно ходил в магазин…

                        ____________________

            Самым любимым праздником в нашем доме всегда было тридцатое сентября – именины Веры, Надежды, Любови и их матери Софьи (мудрости). И, наверное, не только потому, что эти имена повторялись у нас в разных поколениях, но и потому, что день этот воспринимается как праздник великих начал, на которых держится мир, без которых невозможно счастье.

            У Аполлона Майкова есть замечательное стихотворение о счастье:

                        В чём счастье?..

                        В жизненном пути,

                        Куда твой долг велит – идти,

                        Врагов не знать, преград не мерить,

                        Любить, надеяться и – верить.

            Как много преград, иногда огромных и страшных, было на пути людей, о которых написана эта книга… А они оставались верными долгу, верными самым высоким человеческим принципам. При самых трудных трудностях умели найти крохотные островки счастья: почувствовать запах цветущей сирени, увидеть фиалки в лесу, поставить на стол букетик незабудок, посочувствовать кому-то, поделиться последним…

            Они живут рядом со мной: смотрят с портретов, висящих на стене, со страниц альбомов. Я держу в руках украшения, которые они носили, их письма, книги, рисунки… Стою перед старинным зеркалом, перед которым когда-то стояли они, и вижу их лица у себя за спиной. Они есть, пока мы их помним…

                        СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие

Истоки

Дмитрий Васильевич Корнильев

Мария Дмитриевна Менделеева

Аполлинария Ивановна Менделеева

Дмитрий Иванович Менделеев

Любовь Дмитриевна Блок

Василий Дмитриевич Корнильев

Джозеф Биллингс

Семья Пестелей

Девочки Корнильевы

Пётр Карлович Ломновский

Анастасия Кирилловна Ломновская

Елизавета Николаевна и

Николай Владимирович Зуевы

Елизавета Николаевна Ратманова

Софья Николаевна Богданова

Любовь Михайловна Богданова

Александр Михайлович Богданов

P.S.

Кому интересно, можно посмотреть родословное древо, объединяющее многих героев данной публикации.