Олег Волконский
Привет, Россия!
(Эпилог) | Рукопись предоставлена для размещения на сайте ВГД
автором, сыном Лидии Волконской – Олегом Валентиновичем Волконским
Ничего не бывает рано
Ничего не бывает поздно
Все бывает только вовремя
Конфуций Глава 1. АНГЛИЯ
Книга «Прощай Россия!» была написана в Англии в 1960-ых годах после смерти моего отца князя Валентина Михайловича Волконского. Впервые она была опубликована в 1972 году в Сан-Франциско, США, в газете «Русская Жизнь». Теперь, благодаря Интернету, она стала доступной всему миру, включая Россию. Она вернулась на Родину, можно сказать, окольным и электронным путем, хотя на родину совсем иную, чем та, которая в ней описывается. Ту Россию, ту Родину, мы давно и навсегда «потеряли», как гласит название фильма известного современного кино-постановщика Станислава Говорухина.
Третья часть, и как бы продолжение книги «Прощай Россия!», состоит из эпилога, который Вы сейчас читаете. Волею судеб этот эпилог написан не в Англии или Америке, как следовало бы ожидать, а здесь в Москве, в России. Поэтому автор эпилога думал назвать эту последнюю часть книги, «Привет Россия!» С одной стороны - легко сказано и неплохо звучит. С другой стороны, такое название, увы, не отражало бы всю истину - а только часть ее. Но об этом более подробно потом.
Прочитав вновь воспоминания матери и вновь их «пережив», что могу добавить? И что могу сказать? А главное - как? Не ждите от меня подобной красоты слова и слога, подобной глубины мысли и чувства. Не было в моей жизни таких опасных приключений, таких глубоких переживаний и острых впечатлений, благодаря которым рождаются слова, достойные такую жизнь описать.
Речь в последней части книги не будет идти лишь о наших личных семейных воспоминаниях, о тривиальном быте, о рассказе эмигрантской жизни одной оставшейся в живых ветвей Волконских. Речь будет также идти о некоторых исторических событиях, окружающих нас в те далекие и не так уж далекие годы, которые продолжают влиять на жизнь многих в нашем мире по сей день и, может быть, не потеряют свою актуальность даже для будущих поколений.
Смутно помню Польшу - как нас довезли на немецкой машине, предоставленной нашим незнакомым благодетелем аристократом-офицером Вермахта. Помню, как поднялся там где-то на юге Польши полосатый шлагбаум, и как поднялась, отдавая честь, подражая шлагбауму, протянутая рука солдата в зеленой форме и каске.
Помню поезд, платформу и наше странное шатающее жилище на ней, несущее нас в неизвестность.
Помню Австрию - Вену, где во время ежедневных, воздушных налетов мы бегали с одного места на другое, прячась от бомб. Однажды, налет застал нас в парке Шонбруннского дворца, и ближайшее место, где мы могли найти хоть какое-то укрытие, было под открытыми арками знаменитого шедевра архитектуры “Глориэтты” на невысоком холме прямо за дворцом. Только что в парке оркестр играл музыку... звуки венских вальсов слились с воем сирен.
Помню и бомбардировку под Инсбруком, когда мы прижались друг к другу - и ждали конца. Растущий визг бомб, все громче, громче, громче – и взрыв! – разрывающий кругом, кажется, все – даже сам воздух. Пыль во рту и в глазах. И черная темнота. Но вот уже визжит следующая... и следующая... и следующая...! Таковы были самые яркие воспоминания раннего детства.
Помню Италию и первую, проведенную там ночь после переезда из Австрии через перевал Бреннер. Это ворота через Альпы из северной и центральной Европы на юг к Средиземному морю, к другому климату, другому образу жизни и другому мировоззрению. Для нашей семьи это были ворота, разделяющие как бы две эпохи нашей жизни – эпохи прошлого и эпохи будущего, эпохи войны и эпохи мира.
Большой польский лагерь под брезентовыми палатками где-то в северной Италии. Вдали - вершины гор залиты золотом заходящего солнца. Польские солдаты заботливо разносят приезжим бутерброды и предлагают теплую жидкость в жестяных кружках. По цвету эта жидкость похожа на их форму – защитный цвет хаки. После вездесущего германского зеленого – цвет странный и незнакомый. Жидкость - страшно невкусная. Это чай на английский манер - с молоком. Мы, как и польские солдаты, разносившие его, потом привыкли к нему и даже полюбили его. Да, действительно; «Привычка свыше нам дана...».
Утром вся наша группа беженцев погрузилась на грузовик, (к нашему грузовику, кажется, прибавилось еще несколько) и колонна отправилась в путь. Ехали весь день. Палило солнце. Вслед за каждой машиной поднималась туча светло-серой пыли, покрывавшая по пути все – каменные заборы, оливковые деревья и кусты. Вдруг, совсем неожиданно, после многих часов однообразной серости, через ущелье между горами появляется глубокое, темно-синее, чистейшее, величественное пространство, простирающееся до горизонта, казалось, до края света. Море! Оно захватывает дух.
На второй или третий день мы приехали в польский лагерь под маленьким, бедненьким городком на берегу моря Барлетта.
Помню поезд, на котором мы ехали из Италии к берегам Англии. На перроне во французском порту Кале под серым шквалистым дождем, стоит одинокая фигура. Это был дядя Шура, брат отца, ждавший наш поезд и приехавший из Парижа нас встречать. Прошло четверть века, с тех пор как, покинувшие родину отдельными путями, братья в последний раз виделись. А теперь встретились, но очень коротко: может быть на четверть часа. Сразу по прибытии поезда всем пассажирам предложили войти на борт стоящего рядом парома.
С момента нашего прибытия в Англию, мне кажется, и следует продолжить хронику нашей семьи, то есть с того места, где мать ее закончила. Постараюсь не слишком злоупотреблять словечком “я”. Но там, где оно будет неизбежно появляться, прошу читателя помнить, что пишет в первую очередь не Олег Волконский, а сын Лидии Александровны Волконской, автора книги, которую Вы только что прочитали. Иногда мне кажется, что не я, а она пишет моей рукой. Как бы то ни было, я постараюсь продолжить ее дело.
Осень 1946 года.
Первое впечатление об Англии – это большая, синяя клякса чернил. Она изображена на плакате размером, казалось, почти во всю стену на морском вокзале города Дувр. Плакат рекламировал чернила марки Стивенс. Stephen’s Ink! Размашистые и жирные буквы провозглашали достоинства этих чернил на весь вокзал. Итак, знакомство с Англией началось с чернилами и с рекламы.
Прибыли мы в этот небольшой порт на южном побережье Англии после бурной переправы из Кале через Ла-Манш. Уже в Кале погода была ужасная. Это тебе не Италия.
Злые, зубчатые, серо-зеленые волны, одна выше и угрожающе другой набрасываются на корабль. Соленая пена морской воды смешивается с косым, мерзким, бьющим по лицу дождем. Все находящиеся на борту болеют, скользят, хватаются за что попало, чтобы удержаться на ногах. Все охают и ахают. Всех рвет. Некоторые молятся своим ангелам-хранителям и Богу. А Бог, на сей раз, оказался милостивым. Все благодарны, счастливы и рады, когда, наконец, сойдя с парома, почувствовали твердую почву под все еще резиновыми ногами.
Странное дело: многие становятся верующими лишь тогда, когда лицом к лицу сталкиваются со стихией и с могущественной природой. Через них Творец, время от времени, дает о себе знать. И лишь тогда, когда нам, жалким творениям в глаза вдруг заглядывает смерть, мы вдруг вспоминаем о Творце.
А так - редко.
Иными словами: «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится».
Но часто бывает поздно.
Домик в деревне Пенн.
Рисунок Лидии Волконской
Нас разместили в польском военном лагере Пенн Вуд в графстве Бэкингэмшир примерно в 25 милях к северо-западу Лондона вблизи деревни Пенн. Деревня была известна тем, что была местом рождения Уилльяма Пенна - основателя штата Пенсильвания в 17-ом веке в новом заокеанском мире. А название Пенн Вуд можно перевести на русский как “Пеннский Лес”.
И действительно, лагерь был расположен в большом густом лесу, спрятан на время войны от глаз вражеской авиации. Мама обрадовалась: “Я, как волк, - говорила она - меня всегда в лес тянуло. И по грибы можно ходить”. В лагере разместился, наверное, целый пехотный полк. Штатских было мало, лишь несколько семейств. Солдаты и офицеры польской армии относились к нам хорошо. Англичане редко показывались, хотя снабжали лагерь всем необходимым. Казалось, что это был маленький автономный кусочек Польши на британских островах. А таких “кусочков” было много. Англичане держали польскую армию, состоящую из нескольких дивизий, в запасе и наготове - на всякий случай. Быть может, им придется опять воевать - но уже против нового врага? Горячая война - Вторая мировая - только что закончилась. Но уже думали о возможности новой.
Жили мы в бараке №. 22. Это было относительно небольшое сооружение, покрытое полукруглой крышей из гофрированного металла. Барак был разделен стеной на две части - по одной комнате каждая. С одной стороны жили мы, за стеной - другая семья. Такие стандартные бараки типа “Ниссен” служили кровом миллионам британских и американских солдат, где бы они ни служили - от полярных кругов до экватора - во время двух мировых войн. Мама прозвала наше новое жилище “бочкой”.
Зима 1946-47 года была исключительно суровой для местных условий. Такой зимы в Англии не помнили давно. Глубокий снег. Холод. Но зато в нашем лесу – красота, “как у нас в России”. На кране перед нашим бараком, откуда мы добывали воду, образовалась длинная сосулька льда. Внутри нашей “бочки“ мы грелись вокруг чугунной печки. Мебель и обстановка были спартанские. Все казенное, все военное, складное, походное. Голая лампочка висела под полукруглым жестяным сводом потолка. Темно-красный линолеум покрывал бетонный пол.
Я стал ходить в маленькую деревенскую школу в двух-трех километрах от нас. Дорожка к ней проходила через большую поляну в нашем лесу. Бледное зимнее солнце пыталось рассеять утренний туман. Как лапы из белого кружева, на морозе сверкали кусты папоротника.
В школе я оказался единственным иностранцем. Сначала не понимал ни слова. Но через год говорил по-английски не хуже местных ребят. Они прозвали меня “soldier boy” («солдатиком») так как у меня был костюмчик, который я носил каждый день (другого не было), сшитый из военного материала цвета хаки и был точной копией солдатской формы, которую носили почти все, как мне казалось тогда, окружающие меня взрослые. Но одежда эта меня не смущала. Мне казалось, что это было в порядке вещей.
Дома я говорил на каком-то своем языке - смеси русского и польского. Мама учила меня читать и писать по-русски и давала уроки грамматики. Сестра Елена устроилась сестрой милосердия в одну лондонскую больницу, сняла комнатушку в каком-то далеко не фешенебельном районе города и уехала. Иногда она приезжала на выходные дни.
Отец познакомился с одним английским генералом по фамилии Масси-Бересфорд. Это был настоящий английский “джентльмен” в подлинном смысле слова. Он нас неоднократно навещал. Его элегантная форма, блестящий кожаный пояс и портупея производили на меня большое впечатление. Мама угощала его, чем могла, стесняясь наших условий. Стесняться было нечего. Оказалось, что генерал живал и не в таких условиях. Вскоре после японского нападения на американскую базу в Тихом Океане Перл-Харбор в декабре 1941-го года пал английский бастион в юго-восточной Азии - Сингапур. Генерал Масси-Бересфорд оказался в японском плену. Японцы, мягко выражаясь, обращались с военнопленными плохо. Многие англичане из этого плена не вернулись - просто не выжили. Генерал Масси-Бересфорд выжил. Почему-то его заинтересовала судьба нашей русской семьи. Может быть из-за того, что мы, как и он, остались в живых вопреки всем ожиданиям, и сознание опасности, даже уже минувшей и пережитой, сближает людей.
Однажды генерал пригласил нас к себе в соседнюю деревню Пенн. Большой старинный из серого камня дом. По стенам ползет и вьется плющ. Кругом – сад, широкие газоны, зеленые и гладкие, как бильярдный стол, и ровно подстриженная живая изгородь, отделяющая дом и его территорию от любопытных глаз и незваного вмешательства со стороны внешнего мира. Типичный барский английский дом. Он показался мне замком. У генерала было двое сыновей примерно моего возраста. Время от времени они приглашали меня к себе, и мы бегали вместе по деревне.
Через десяток с лишним лет с одним из них наши пути вновь пересекутся, но уже при совсем других обстоятельствах.
Мы прожили в лагере в близи деревни Пенн несколько лет. Постепенно польская армия расформировалась, и в лагере стали освобождаться бараки. Мы переехали на новое место в другой барак, офицерский, и просто «шикарный» по сравнению с прежним – с тремя комнатами, туалетом и душем! Мама стала подрабатывать живописью - картинками для сувенирных магазинов в Лондоне. Отцу найти работу было практически невозможно. Это его очень угнетало. Он не любил сидеть и «философствовать», как он выражался, а любил действовать. Через некоторое время, родителям все-таки удалось накопить немножко денег, и они купили себе подарок – первый в Англии - радиоприемник марки “Маркони”. Папа соорудил над крышей нашего домика высокую антенну и слушал, слушал, новости о том, что происходило в мире.
Одно из первых воспоминаний моего детства, еще в Польше: папа повел меня по крутой, пыльной, лестнице на чердак дома, в котором мы тогда жили. Там, спрятанный глубоко под старой мебелью и хламом, стоял какой-то небольшой аппарат, похожий на маленький шкафчик со стеклянным окошком. Это был радиоприемник. Папа включил его, и тихо прозвучали ноты на басистом барабане – «бум-бум-бум – бууум». Это были позывные радиостанции Би-Би-Си из Лондона. Они состояли (и продолжают состоять) из первых четырех аккордов девятой симфонии Бетховена, а также из буквы “V” по коду Морзе - из первой буквы английского слова “victory” – что означает «победа», то есть «виктория» как сказал бы Петр первый «по-русски». Слушание радиостанции Би-Би-Си на территории Третьего Рейха и оккупированных им стран во время войны считалось изменой и каралось расстрелом. Потом я понял, почему папа шел на такой риск. Именно информация по Би-Би-Си о ходе военных действий и о политических событиях и позволяла ему принимать своевременные и правильные решения, что, наверное, помогло нам уцелеть, когда кругом погибали миллионы.
Отец неохотно вспоминал об этом очень трудном периоде своей жизни. Хотя он и был своего рода «буфером» как пишет мама, с одной стороны, были польские партизаны, которые могли заподозрить его в сотрудничестве с немцами и запросто убить его. С другой стороны – было Гестапо, которое, если ему что-нибудь причудилось, могло в любой момент придти и забрать его - навсегда. Отец спал тогда с револьвером под подушкой.
Может быть, нас спасло еще одно обстоятельство: непосредственное соседство (на расстоянии где-то в сто-двести метров) со штабом какой-то германской воинской части. И тут задействовал этот странный феномен природы: в самом эпицентре урагана есть небольшое пространство, в котором царят тишина и штиль.
Потом, два десятилетия с лишним после того дня, как в детстве, я впервые услышал эти позывные, мне самому было суждено неоднократно сидеть за микрофоном в той же студии Би-Би-Си (студия №.2), из которой эти легендарные позывные доходили до нас в Польше во время войны. Об этом и о моей работе на радиостанции Би-Би-Си мы еще поговорим.
Папа продолжал слушать радио. Родители часто говорили о текущих событиях, особенно тех, которые прямо или косвенно касались России, точнее, Советского Союза. Естественно, многое тогда в раннем детстве мне казалось непонятным, и я задавал детские, наивные вопросы, например; «если мы - русские, то почему мы живем здесь в Англии? Почему поляки тоже тут”? Или: «Папа, почему нам всем русским, в таком случае, не собраться вместе, построить большую, большую фабрику, выпускать много пушек и танков и пойти против большевиков?»
«Все это не так просто» - отвечал отец.
Когда мне «стукнуло» девять лет, я поступил в другую школу. Попал я в нее по протекции архиепископа Саввы. Архиепископ Савва жил в Лондоне и продолжал нам покровительствовать. Он был знаком с примасом англиканской церкви архиепископом Кантерберийским.
Архиепископ Савва походатайствовал о предоставлении мне стипендии, покрывающей все расходы, связанные с обучением и содержанием в школе.
Правда, мне пришлось сдавать небольшой экзамен на польском языке, что мне каким-то образом удалось сделать. Что касается языков, к этому времени у меня в голове уже была полная каша – все перемешалось. Деньги на стипендию шли из статьи британского государственного бюджета и были предназначены для ассимиляции польских детей в британское общество.
Школа находилась в графстве Кент недалеко от города Кантербери. Она была похожа на многие другие английские школы-интернаты, хотя у нее были некоторые особенности. Тот факт, что она была интернатом и частной, а не государственной, ставил ее в категорию «элитных». По уставу ее учредителей (она была основана в 1872 году) в школу принимались, в первую очередь, сироты и мальчики из обедневших английских дворянских семей.
Оглядываясь назад, мне кажется, что цепочка обстоятельств: что школу «нашел» архиепископ Савва, что она находилась в епархии архиепископа Кантерберийского, с которым Савва общался, не было простым совпадением.
На склоне зеленого холма - большая усадьба из красного кирпича с угловой башней в викторианском стиле. Кругом - несколько десятков гектаров земли великолепного парка с широкими газонами, спортивными площадками и лесом. Имение было приобретено школой в 1925 году. Говорили, что одно время оно принадлежало принцу Уэйльзкому, ставшему в начале двадцатого века Эдуардом VII королем Англии. А тогда еще молодой принц, по натуре человек общительный и веселый, любил приезжать сюда на охоту и отдых - подальше от лондонской суеты, официальных церемоний и обязательств великосветского мира, которые он с трудом выносил. В стороне от главного здания была конюшня, где в свое время содержались королевские лошади, служившая теперь гаражом.
По южной периферии имения проходила дорога «Пилгримс Уей» («Путь пилигримов»). По этой же дороге почти шесть веков назад шли пилигримы из Лондона в место паломничества, собор Кентербери. Это были герои «Кентерберийских рассказов» Джефри Чосера, первого, можно сказать, произведения литературы на английском языке.
Школа называлась St. Michael’s, (Сейнт Майклз), то есть, носила имя святого архангела Михаила. (Тут еще одно маленькое совпадение, подумал я потом - на гербе рода Волконских тоже изображен архангел Михаил).
Несмотря на окружающую идиллию, дисциплина в школе была строгой – даже спартанской. По традиции в школе воспитывались будущие служители британской империи. После Второй мировой войны и половины этой империи (над которой «солнце никогда не заходило») уже не осталось, но наши учителя либо этого не замечали, либо не хотели этому верить.
В ее архитектуре, мебели, обстановке, а главное, в мировоззрении ее обитателей, чувствовался дух викторианского 19-го века. Школа Сейнт Майкльз была как бы окном в другую жизнь и другое время. Я счастлив, что мне довелось через это окно взглянуть, подышать тем духом и немножко пожить той жизнью.
Директором школы был отец Блоуфелд – высокого роста, худощавый, как сухарь, англиканский священник, прослуживший всю жизнь миссионером в каких-то далеких заморских колониях. Летом он любил наряжаться в белый фланелевый костюм и широкополую соломенную шляпу. Наверное, они напоминали ему молодые годы и то солнце, которое никогда не заходило.
Заместителем директора и главным преподавателем был шотландец, маленького роста, крепыш, Дональд Кормак, бывший старшина зенитной артиллерии, сражавшийся во время войны в Северной Африке и принявший участие в высадке в Сицилии, где был довольно серьезно ранен. По натуре он был солдафоном, что отражалось на его педагогической методике.
Ученики воспитывались - и закалялись. За мелкие проказы нас заставляли ранним утром до завтрака совершать пробег по тропинке вокруг периферии имения (километра 3 как минимум) в одной майке и шортах, в любую погоду - в снег, в мороз, под дождем. После пробега - под холодный душ. Если не успевал пройти всю процедуру и опаздывал хоть на секунду на завтрак - то без него и оставался.
И обучались. Больше всего и всех мы боялись Кормака. Он нас «муштровал» по-французскому и по латыни. В тех редких случаях, когда мы его «муштровке» не поддавались, он быстро наводил порядок: приходил в классную комнату с кожаным ремнем или линейкой и бил по пальцам и ладони со всей силы (по крайней мере, так нам казалось), пока не выучим урок. По сей день, я помню латинские спряжения и склонения наизусть и могу продекламировать их вслух со скоростью пулеметной очереди.
Помню один «урок», который со школьными уроками, как таковыми, ничего общего не имел.
Однажды кто-то из нас (назовем этого «кто-то» условно «Смит») решил пошутить, как все школьники во всех школах любят шутить, и подложил булавку на кресло преподавателя или спрятал живую лягушку в ящике его стола. Что-то в этом духе.
- Кто это сделал? - спокойным тоном спросил Кормак.
В классе - полное молчание.
- Кто это сделал? - повторил Кормак.
- Опять полное молчание.
Гроза надвигалась. Кормак стал шагать по комнате: три шага вперед, три шага назад, как тигр в клетке. После долго выдержанной паузы он заявил:
- Ладно, раз так - весь класс будет наказан - и он придумал какое-то наказание. Помню, что довольно неприятное.
Наконец, поднялась чья-то рука. - It was Smith, Sir - (Это был Смит, Сэр) - сказал ученик (назовем его условно «Браун»).
- Ладно, всем ждать - сказал Кормак и вышел. Через две-три минуты он вернулся. В руках у него была длинная бамбуковая палка.
- Смит, иди сюда ...нагнись. Смит нагнулся. Совершив широкую арку, палка засвистела в воздухе - раз!.. два!.. три!.. четыре! Смит завизжал.
- А сейчас твоя очередь, Браун, иди сюда... нагнись!
Экзекуция повторилась, но вдвое сильнее. Браун вернулся на свое место, сел было, но сразу передумал и предпочел постоять.
- А теперь я вам объясню причину, почему я обоих наказал, чтобы все запомнили раз и навсегда, - и Кормак объяснил: первого - за то, что, не признавшись, он был готов подвести всех своих товарищей. А второго, что еще хуже, за то, что донес на своего товарища.
Это был урок «замедленного действия». Уже тогда донос на товарища среди нас мальчишек десяти-одиннадцатилетнего возраста считался грехом и чем-то мерзким и низким. Но лишь потом, будучи взрослыми, мы поняли всю значимость этого урока. Эта значимость разделяет мир на два совершенно разные образа мышления, общественной психологии и мировоззрения.
Если в любом цивилизованном обществе доносы считаются чем-то подлым, за что в хороших школах бьют палками, то в нецивилизованном обществе доносы поощряются и награждаются. И понятно почему.
На доносах держатся деспотические режимы. Двенадцать лет на доносах продержался гитлеровский национал социалистический режим в Германии и семьдесят с лишним лет на доносах продержался коммунистический режим в Советском Союзе. Один из характерных символов идеологии и психологии последнего – Павлик Морозов. А Павлику Морозову, как провозгласил Алексей Пешков (Максим Горький) «по всей Руси надо ставить монументы». Итак, несчастный и может быть даже невинный Павлик Морозов, жертва семейных интриг, стал национальным героем и одновременно жертвой и проводником коммунистической пропаганды. Ради чего можно было доносить на отца-кулака? - ради великого дела коммунистического «интернационала». Вот о чем, оказывается, тринадцатилетний Павлик днями и ночами мечтал в своей деревне и ради чего погубил отца и самого себя.
Дело, конечно, не в самом Павлике, а в образе, который из него потом слепили. Что общество было готово поставить такую фигуру, как Павлик Морозов, на пьедестал героя, многое говорит о самом обществе, о его ценностях и нравах. А в каком виде эти ценности и нравы отразились на жизни и на поведении самого народа, и к чему они привели?
Еще задолго до Павлика Лев Бронштейн (Троцкий) распорядился о системе доносов в Красной Армии. Эта система работала так: один красноармеец в отряде из двадцати расстреливался по доносу его девятнадцати товарищей. Доносы и расстрелы производились с регулярными интервалами – для профилактики. Приговоренные не должны были быть в чем-то обличены. Наоборот – выбор должен был быть случайным, а еще лучше пасть на заведомо невинного человека. Суть заключалась в том, чтобы придумать «хороший» донос.
В первые годы советской власти Владимир Ульянов (Ленин) снес треть всей жилплощади в России. Цель – создать звериные жилищные условия. Как всем известно, крысы становятся агрессивными и грызутся до смерти в узко ограниченном пространстве. Естественно, такие условия создают плодородную почву для доносов. В 30-е годы в газетах часто можно было прочитать отречения от арестованных родственников: отца, сына, брата, мужа. Новая коммунистическая идеология требовала, что подчиненность человека государству была сильнее и стояла выше любых семейных и человеческих ценностей.
Английский историк Роберт Конквест в своей книге Великий Террор упоминает одного человека, написавшего 142 доносов в 30-е годы – все ложные. Затем Конквест приводит пример доносов на «большое количество «врагов народа”” в партийном аппарате в Киеве в декабре 1938. На этих доносах стояла фальсифицированная подпись, но почерк был главы культурного отдела одного из райкомов. И еще один случай, тоже в Киеве: учительница донесла на большое количество невинных людей в 1936-37 годах, получила 5 тысяч рублей путем вымогательства и шантажа от разных организаций, а также три бесплатные путевки на отдых.
Павлику Морозову действительно ставили монументы (последний, кажется, в 1965 году). Случай уникальный. В других странах, как говорится: «аналогов нет». А на Руси психология доноса заразила народ, распространилась как эпидемия, стала частью психики и повседневной жизни страны – и могучим орудием в руках советских властей.
Бог уберег меня от жизни в Советском Союзе.
Хотя дисциплина в школе Сейнт Майклз была спартанской, не все было так строго и страшно, как читателю, на первый взгляд, может показаться. Наоборот. В общем, мальчики (нас было около 50 человек) росли счастливыми, веселыми, физически закаленными и хорошо воспитанными маленькими кандидатами в английские джентльмены. В школе была исключительно хорошая атмосфера, какая-то аура, которую разумом никак нельзя было понять или словами описать. Ее можно было только почувствовать.
У нас была своя небольшая, но очень красивая часовня. По воскресеньям было два богослужения - утреннее и вечернее. Служил, как правило, наш директор, отец Блофелд. Каждое воскресенье к нам приезжал в гости пастор из другой церкви или соседней школы и читал проповедь. Однажды приехал архиепископ Савва. Если мне не изменяет память, он говорил о сходствах и о разнице между англиканской и русской православной церквями.
Я пел в нашем церковном хоре. Когда вспоминаю о богослужениях в нашей часовне, у меня почему-то невольно всплывает перед глазами картина службы в Мариинском училище в Холме, которую описывает мама в своей книге.
Учебный год подстраивается под календарь великих праздников: Рождество Христово и Пасха. На рождественские и пасхальные каникулы, ну и конечно почти на все лето, мы уезжали домой. Некоторые праздники отмечались в школе. Так как их было довольно много, их всех не помню, но помню один, носивший как религиозный, так и светский характер – день 11 ноября – “Poppy Day” – «День Красных Маков».
В этот день вся Англия чтит память ее сынов, павших во время Первой мировой войны.
Ровно к одиннадцати часам утра вся школа, все ученики, преподаватели и персонал собираются у флагштока на зеленом газоне перед южным фасадом здания. Все стоят прямо в строю при полуспущенном британском флаге. Отец Блофелд произносит краткую речь и декламирует стихотворение поэта Уилфреда Оуэна, погибшего в 25-летнем возрасте на той войне “If I should die, think
Only this of me:
That there’s some corner
Of a foreign field
That is forever England…”
«Если я погибну, – помни лишь одно:
Есть клочок поля
В чужой стране,
Который навсегда –
Кусочек Англии …» Заканчивал отец Блоуфелд чтением Псалма Давида: “Though I walk in the valley of the shadow of death,
I shall fear no evil, for Thou art with me
Thy rod and thy staff, they comfort me…”
«Если я пойду и долиною смертной тени,
Не убоюсь зла, потому что Ты со мной;
Твой жезл и твой посох, – они успокаивают меня...» А почему «Ровно к одиннадцати часам»?
Потому, что ровно в одиннадцать часов, одиннадцатого числа, одиннадцатого месяца 1918 года на бронепоезде в лесах Компьен в северо-восточной Франции был подписан договор о прекращении огня, положивший конец Первой мировой войне.
А красный мак?
Красным маком в определенную пору года покрываются все поля северо-восточной Франции, на которых полегло несколько миллионов солдат. И по сей день, если Вы окажетесь в Англии в день одиннадцатого ноября, вам часто будут встречаться люди на улице с красным маком в петлице или на груди.
Почти в каждой деревне Англии, Франции, Бельгии, Германии, Австрии, Люксембурге и в других странах, принимавших участие в Первой Мировой Войне, стоят памятники, на которых высечены имена жителей тех же деревень, павших в той войне. Часто списки этих имен ужасающе длинны.
В России нет ни одного такого памятника. А погибло не менее 3,3 миллионов российских офицеров и солдат убитыми или пропавшими без вести. Из всех империй и стран, принявших участие в этой войне, Россия понесла самые тяжелые потери. Интересно, что бы сказала Родина по этому поводу своим нынешним обывателям, если бы она умела говорить?
«Забыли?» – а может - «Погибли зря?»
А может быть выразилась она бы как сын ее тот же самый Пешков (Горький), сказавший о своих соотечественниках во время Первой мировой войны, когда ему задали вопрос: почему его так радует неуспех русских войск – ведь с ними гибнет народ?:
«Чего жалеть? Людей на свете много. Народят новых. Чего жалеть дураков».
Ответ интересный. Да и какая может быть речь о памятниках этим «дуракам», когда в советские времена взрывали на Поклонной Горе обелиск генералу Багратиону и павшим его соратникам на поле Бородино, а затем взорвали храм Христа Спасителя, посвященный спасению от нашествия Наполеона в 1812 году?
К слову, у России тоже был свой поэт, сражавшийся на той, Первой мировой войне и ушедший на нее добровольцем – Николай Гумилев. Он на той войне не погиб. Но пал он от вражеской пули. Но враги были «свои» - большевики.
Вернемся лучше к жизни в нашей школе святого Михаила в графстве Кент и к делам менее грустным – и менее гнусным, хотя к ним, увы, нам тоже придется вернуться.
Самым лучшим днем недели в нашей школе была все-таки суббота. Спортом мы занимались каждый день – зимой футболом и регби, а летом играли в крикет. Но по субботам было то, к чему готовились всю неделю – матч! Либо к нам приезжала команда из другой школы, либо за нами приезжал автобус, в который мы погружались и отправлялись играть на чужом поле. После матча – общее чаепитие вместе с командой противника, либо «дома», либо «в гостях». Победа означала торжество, поражение – траур не только в команде, но и во всей школе.
В последний год моего пребывания в школе Сейнт Майклз я стал капитаном как футбольной, так и крикетной команд, то есть, в глазах моих сверстников стал кумиром. Никакие академические лавры таким почетом не пользовались. Хотя с учебой, как и в спорте, дела тоже шли неплохо: первый приз сразу по нескольким предметам – по английскому языку, английской литературе, французскому, истории, географии и рисованию. Но по математике – провал. У матери я унаследовал любовь к искусству и ненависть к алгебре.
В тот год на церемонию вручения призов к нам приехал ирландский лорд – лорд Дансейни оф Тара, писатель. Первым призом за географию оказалась его-де книга под названием «Моя Ирландия». Эта книга с его автографом хранится у меня, по сей день. Когда, во время церемонии вручения призов отец Блофелд объявил имя призера за английский язык, прозвучала единственная в школе неанглийская фамилия.
Раз в месяц, а также по некоторым праздникам нас приезжали навещать родители. Это была большая радость. До каникул всегда казалось так долго. Каждый раз, когда я приезжал домой, то почти забывал русский язык.
За четыре года моего пребывания в «Михайловской» школе (как ее прозвала мама) в жизни родителей произошли некоторые перемены. Лагерь в лесу окончательно ликвидировался. Родители переехали в ближайший городок – Амершам. Там им предоставили небольшую трехкомнатную квартиру. Такие квартиры строились на муниципальные деньги по стандартному образцу и не являлись частной собственностью. Квартплата была невысокой. В основном, в подобных квартирах жили рабочие, мелкие торговцы, ремесленники, клерки, в общем, люди небогатые.
В нашем случае квартира находилась в отдельном, только что построенном, двухэтажном кирпичном домике с двумя отдельными входами, рассчитанном на две семьи. Мы занимали первый этаж. Передняя дверь выходила на небольшой газон, отгороженный от улицы молодой живой изгородью, а задняя дверь – на садик с сарайчиком. В садике был большой пушистый куст дикой розы, метра два высотой. А в глубине садика потихоньку рос тополь, который мы вместе с мамой однажды посадили.
Хотя копать ему было трудно (вместо одной ноги – протез), отец сразу занялся «земледелием», и через год часть садика превратилась в огород, приносящий плоды. Но главное в жизни отца не изменилось. Он все еще был без работы. Единственное, что немного облегчало положение и вносило некоторое разнообразие в его жизнь, – было преподавание русского языка. В Амершаме и его окрестностях оказалось несколько человек, желающих изучать русский язык, и они к нам регулярно приезжали. Мама не только продолжала писать картинки для некоторых магазинов в Лондоне, в том числе для фешенебельного универмага “Селфриджез” на Оксфорд Стрит, но и находила время писать и «для себя». В нашем доме появилось несколько «настоящих», а не сделанных на заказ картин.
Прямо над нами, на втором этаже нашего домика жили супруги Русины. Познакомились мы с ними вскоре после приезда в Англию еще в лагере Пенн Вуд, где они жили по соседству. Вернее мои родители их познакомили, и это знакомство превратилось в любовь, а потом и в брак.
Чеслав Русин был рядовым солдатом из польских крестьян. Он так и не смог по-настоящему выучить английский и работал на каком-то маленьком заводе. У него были, как говорится «золотые руки», и он всегда нам помогал по мелким домашним делам. Чуть что – что-нибудь поломалось или потекло, что-нибудь надо было прибить или починить – мама сразу бегала к Чеславу. И он всегда помогал. О деньгах за эти услуги и речи не могло быть.
Его жена Сюзанна или как все ее звали «Зуза» (и как она сама себя звала) была темноволосой, не то чтобы пухленькой, но и не худой женщиной весьма привлекательной внешности. У нее был веселый нрав, но главное, что у нее было, это – прекрасный голос. Особенно она любила исполнять песню «Чири-бири-бин». Мне казалось, что Зуза была просто красавицей и великой певицей. «Почему она не поет в оперном театре “Ковент Гарден?» - возмущался я.
Зуза тоже работала – на парфюмерной фабрике “Goya” («Гойа») практически единственной фабрике в нашем городке Амершам, где также подрабатывала иногда и мама. По девичьей фамилии Зуза была Каминская – из русских евреев.
Отец всегда покровительствовал Русиным и помогал, когда им приходилось иметь дело с английским языком. Наши семейства связывала настоящая, многолетняя дружба.
Жили мы конечно скромно. Родители ничего лишнего себе не позволяли. В Лондоне была небольшая колония русских эмигрантов, но мы с ними редко общались. Ездили семьей в Лондон раз или два в год – в русскую церковь. Тогда мы останавливались у знакомого священника – человека веселого и светского, хорошо исполнявшего романсы под гитару и не брезгавшего выпить стопку-другую водки. Вместе с ним и с матушкой мы разговлялись и общались в узком кругу знакомых русских эмигрантов.
В окрестностях Амершама жил один русский, с которым отец дружил – Кирилл Тидмарш – из обрусевших английских промышленников, живших в дореволюционной России. Жена его Шарлотта была немкой. Сын его работал корреспондентом газеты «Таймз» в Москве, чем Тидмарш старший очень гордился. Все остальные знакомые в нашем регионе – местные англичане.
Жили мы скромно, но зато далеко от войн, в полной безопасности и к тому же в одном из самых приятных уголков Англии. «Как у Христа за пазухой», говорила мама.
Первый ряд слева: Олег Волконский, Лидия Волконская, Анастасия Волконская,
Чарлотта Тидмарш. Второй ряд: Валентин Волконский, Елена Волконская.
Почти каждое лето, еще с тех времен, когда мы жили в лагере в «Пеннском Лесу», к нам приезжал из Парижа младший брат отца дядя Шура. После шумного и суетливого Парижа недели, которые он проводил у нас поближе к природе, были для него настоящим отдыхом. Он наслаждался чистым воздухом, много спал, как бы набирая силы до того, как вернуться на тяжелую работу таксиста. Одно лето к нам приехала его супруга - Анастасия.
Городок Амершам состоит из двух частей: старая часть, живописная, расположенная в долине (благодаря его архитектуре 17-18 веков в нем любят снимать исторические фильмы в жанре Трех мушкетеров) и новая, но тоже весьма приятная часть на холме, где мы и жили. Сразу за пределами нашего микрорайона, состоявшего из 20-30 двухэтажных красных кирпичных домиков на краю городка, начинались холмы, долины, поля и леса. Вместе с мамой мы отправлялись на прогулки, длившиеся иногда почти весь день. Иногда мама брала с собой альбомчик и рисовала.
Однажды мы с мамой загулялись довольно далеко и оказались в деревушке Чалфонт-Сейнт-Джайлс в пяти-шести милях (около десяти километров) от дома. Мы сели на скамейку отдохнуть и покушать бутерброды, которые мама предусмотрительно взяла с собой.
Был прекрасный весенний день. Птички пели весело и во весь голос, как им положено природой петь весной. Издалека, как на заказ, доносился мягкий звук кукушки – вестника первых теплых дней.
Перед нами был старинный кирпичный домик. Дверь была открыта. Время от времени входили и выходили люди - видно, что они не были его обитателями. Мы заинтересовались, подошли к домику и узнали, что это - музей: в нем во второй половине 17-го века жил поэт Джон Мильтон.
Англия дала миру немало великих поэтов и один из них, несомненно, Джон Мильтон. Именно в этом домике, куда мы зашли, он уже в преклонном возрасте, в политической опале, будучи одиноким и совсем ослепшим, написал, вернее, продиктовал своим дочерям, поэму “Paradise Lost” – «Утерянный Рай». Это произведение грандиозное - 12 книг стихов на 313 страницах. Оно грандиозное и по замыслу, и по сюжету, и по слогу. В нем Мильтон охватывает всю вселенную – рай, землю и ад – и повествует о борьбе добра и зла и о появлении зла на земле. Сюжет - вечный и вечно актуальный.
Поэма «Утерянный Рай» об изгнании сатаны из рая и падении человека. Люцифер (сатана) объявляет войну Богу. Он низвергнут, но не покорен. В аду, исполнен «ненавистью непримиримою и гордынею непоколебимою», Люцифер вместе с предводителем его воинств Баальзебубом, призывает легионы павших ангелов к восстанию и к вечной борьбе.
“Awake, arise, or be forever fallen!”
«Проснитесь, восстаньте или будьте навеки павшими!»
К такой борьбе и к такому восстанию призывал и Карл Маркс, объявивший войну не только религии – всем религиям - («опиум для народа») но и самому Богу.
В тот весенний день мы с мамой о Мильтоне и его произведении еще ничего не знали, может быть, лишь где-то краем уха слышали.
Иногда к нашим прогулкам присоединялась приезжавшая на день или два из Лондона старшая сестра Леля. Однако ее визиты становились все реже и реже и через некоторое время мы нашли этому объяснение. У нее появился жених – бывший военнослужащий польской армии по имени Ян Сенкевич.
Сенкевич прошел в свое время, как говорится, «огонь, воду и медные трубы». Начало войны застало его студентом юридического факультета в Варшаве. В сентябре 1939 года он был сразу призван в армию и попал в советский плен. Затем он оказался в Сибири. Может быть, благодаря тому, что он был рядовым, ему удалось избежать участи как минимум 15000 польских военнопленных, расстрелянных весной 1940 года в Катыни под Смоленском, в монастыре Нилова Пустынь под Осташковом и под Козельском. Такую цифру приводит консервативный и осторожный английский историк Роберт Конквест. Другие историки ставят эту цифру гораздо выше.
Большинство расстрелянных были офицеры. Именно за это они и были расстреляны, а не за то, что были поляками, то есть они были классовыми врагами пролетарской советской власти. В эту группу жертв также вошло больше десятка университетских профессоров и 800 врачей. Следует добавить, что карательные части Красной Армии (НКВД) расстреляли этих военнопленных в мирное время. Весной 1940 года Советский Союз ни против кого не воевал. Когда немцами были раскрыты захоронения этого массового убийства, советские власти сразу попытались свалить всю вину на них, т.е. на немцев, что охотно подхватили все западные СМИ (естественно с левым и просоветским уклоном) и протрубили на весь мир. Вторая попытка была сделана на Нюренбергском процессе после окончания войны, но этот номер, несмотря на все, как говорится, не “прошел”. Неожиданно нашлись, оставшиеся в живых свидетели, которые свидетельствовали об обратном. Это и торпедировало все дело, а Нюренбергский суд должен был соблюдать некоторые нормы приличия.
Сенкевич был ветераном битвы под Монте Кассино против немцев в Италии в 1944 году, в которой польские войска отличились, взяв при больших потерях неприступную крепость на крутой горе, перегородившую союзным силам продвижение с юга на Рим.
Сенкевич был скромным, добродушным, немножко педантичным, глубоко верующим католиком. Он, казалось, даже немного стеснялся говорить о том, что он происходил из того же рода, что и прославленный его однофамилец, Генрих Сенкевич, автор книг «Камо грядуши» и «Огнем и мечем», о которой мама воспоминает в первой главе книги.
Сенкевич эмигрировал в Америку и через некоторое время вызвал к себе невесту – Лелю.
Мы провожали ее на вокзале в Лондоне, откуда она отправилась поездом в Ливерпуль и затем на лайнере через океан. Они поженились в городе Детройте, где Сенкевич работал чертежником на одном из больших автозаводов.
Это было в начале пятидесятых годов. Отец продолжал слушать радио, занимался дома английским языком, и ежедневно подробно изучал с помощью словаря газету «Дейли Телеграф».
Страницы: 1 2 #
|
Текущий рейтинг темы: Нет | |
