|
|
|
 |
У нас в доме потухло электричество, были перебои с водой. Не новость то, что со времен революции были аресты. Теперь они участились. Люди стали бояться друг друга. Говорили - если собралось три человека - один из них обязательно сексот...
Выяснилось, что в Училище во время каникул можно получить бесплатный проезд в любой город. Мы с Таней Свадковской решили поехать в Ленинград. В Ленинграде были мои родственники - папина двоюродная сестра тетя Маша, ее муж В.П. Погожев. Мама написала им письмо, с просьбой приютить меня с подругой на время нашего там пребывания. Ответа не получили, но все же поехали.
Погожевы, увидев нас, пришли в ужас. Время было голодное, непонятное. Я теперь думаю, что и Щировские, не так давно от них уехавшие, им уже изрядно надоели. Что было делать? Объяснив, что мы не претендуем на питание, а просим только ночлега, - мы остались. Все равно ощущение вины, неловкости, неодобрения - было сильным.
Распорядок жизни Погожевы еще старались кое-как сохранить в том виде, каким он был, когда дядя Володя служил в большой должности при Дирекции Императорских Театров. У них был приемный день, когда могли приходить гости, такие же «бывшие», беседы шли на темы дня и о прошлом. В 1934 году несчастных, беспомощных стариков из Ленинграда отправили, вместе с другими дворянами, неизвестно куда. В Харьков или Свердловск, где жил их внук - нельзя было - эти города входили в «минус». Позже - мне говорили, что они хотели ехать ко мне - я тогда уже жила в Сибири. Но ко мне они не приехали, не было и письма. Вернее всего, что оба умерли дорогой...
А тогда, в Ленинграде, мы с Татьяной старались уйти из дома пораньше и целые дни ходили по городу или в музеях. Нашли очень дешевую столовую, где за минимальную плату давали овсяную кашу, заправленную бараньим жиром.
За месяц мы не только познакомилась в Эрмитаже с живописью и его великолепными залами, но и с Русским музеем, памятниками и зданиями города. Многие скульптуры тогда еще не были убраны. Помимо памятника Александру III.
Мы ездили в Царское Село, видели известную янтарную комнату, другие еще подлинные довоенные здания и интерьеры. Были в Павловске, Петергофе. Все было запущено, замусорено.
Осень в Царском селе произвела на меня сильное впечатление - это была такая грустная картина уходящей высокой культуры...
Вечером мы возвращались. Кажется, приносили с собой хлеб - нам давали по студенческий билетам - пили с Погожевыми чай. Их невестка обещала нас просветить - сводить в Эрмитаж. Незадолго перед нашим отъездом выяснилось, что мы сами всюду были и могли высказать свои впечатления вполне обоснованно и грамотно.
На пересадке в Москве, еще по дороге в Ленинград, я побывала у тети Саши - Безель уже умер, Коля Рубашкин - арестован, она жила со своей невесткой - Леночкой.
На обратном пути я заходила к тете Нине Бич-Лубенской. Я переписывалась с Таней, знала, что Валя и тетя Нина в Москве. Вали не было - она кем-то работала в пожарной команде. А Тетя Нина рассказала все подробности развала их с семьей Дорреров.
Сравнительно небольшой отрезок времени с 1931 по 1934 год вместил множество событий в моей жизни. Я теперь вспоминаю их не в календарном порядке.
Умерла Граменька. Ее давнишняя болезнь обострилась, и возраст 86 лет - дал себя знать. Умирала она тяжело. Когда ее хоронили - везли на простой телеге на кладбище, я горько и громко плакала, чувствуя свою вину перед ней за невнимание во время ее болезни - к ней, самому дорогому в мире человеку, столько ласки и добра отдавшему нам. Кука удивилась - «Ты плачешь так, будто случилось большое горе!» Меня эти слова поразили. Кука, ее любимица, про которую говорили «Кука и Грама всегда вместе» - равнодушна к ее смерти...
Неожиданно Лиду исключили из музыкального училища и даже лишили права голоса. Это произошло, когда в канцелярии потребовалась ее метрика, и отдали туда подлинную, где было написано не только то, что родители дворяне, но указан и папин чин - артиллерист, штабс-капитан...
Быть «лишенкой» - значило, что ты, как бы, не советский человек, со всеми последствиями. Около года Лида ходила в Гор - и Облисполком, проводила долгие часы в очередях, доказывая, что лишена она голоса неправильно. В конце концов, ее восстановили, но с игрой на фортепьяно пришлось проститься. Лида поступила работать в нотный магазин.
Сборища поэтов у Щировских прекратилась, но постоянное теперь желание выпить, поговорить, почитать стихи - у Володи как бы усилилось.
Катя очень высоко ценила Володю, как поэта, любила его, как жена, и защищала, жалела его, как мать. А Володя с детства был избалован и такое отношение к себе принимал, как должное.
Чтобы покупать водку и минимальную закуску, они распродали все, что можно было и что не следовало продавать.
Каждый вечер Катя звала меня. Сама она была уже нездорова, и пить не могла, а Володе нужен был слушатель - собутыльник. Сидели за столом втроем, при свете коптилки. Мы с Володей пили водку, ходили ночью гулять по снегу при луне. Вся жизнь была, как пир во время чумы. Володя был насмешлив, я перед ним робела. Его стихи во многом построены на образах античной мифологии. Я не знала этих мифов, смысл до меня не доходил, но я делала вид, что понимаю, боясь насмешек. Мне действительно нравились его ритмы, созвучия - я всегда любила стихи. Странно, но даже прямо обращенные ко мне стихи, как «разговор с любовью», были мне непонятны.
Володю призвали в армию, но оставили в Харькове писарем при Горвоенкомате. Он мог приходить домой и пользовался этим ежедневно. Вместе с ним стал приходить к нам его сослуживец и друг Володя Смирнов, за которого потом вышла Лида. В те годы Володя Щировский написал целый цикл стихов с эпиграфом из Гумилева - «Печальней смерти и пьяней вина», с посвящением А.Р.
Когда Катя, в конце концов, попала в больницу, заботы о Володе как бы сами собой перешли ко мне.
По-прежнему он ежедневно приходил, бывал чем-то недоволен, дулся, как бывало, на Катю. Меня это возмутило, я перестала заходить в их комнату. С Володей поссорилась.
В нашем доме время от времени появлялся художник Маренков. Уже немолодой, он выглядел как бы добродетельным дядюшкой. Приносил съестные подарки, иногда цветы. Приглашал к себе молодежь, показывал интересные вещи - народные русские изделия, вышивки, стеклянные штофы в виде медведя, разные деревянные ковши. Он рисовал плакаты, их печатали в типографии и платали хорошие гонорары.
Появившись у нас после некоторого перерыва, Маренков принялся ухаживать за мной. Подарил мне статуэтку Будды. Рисовал мои портреты, приглашал в театр. Бывали мы с ним и на бегах - я даже один раз выиграла какие-то небольшие деньги. Приходя со мной в ресторан, заказывал музыкантам «Очи черные» и вся публика обращала на меня внимание. Осталась моя фотография тех лет... Уговаривал выйти за него замуж.
Так надоела мне наша безалаберность и нищета, что я согласись, к маминому возмущению. Она, конечно, понимала, что никакой любви с моей стороны не было. Несколько месяцев я жила вместе с ним в частной квартире. Затем мы рассорились, и я ушла домой.
Неожиданно в Харьков вернулся Атос. В сибирской деревне каким-то образом он умудрился получить паспорт на мужское имя Анатолий Джилли. Это имя он сам себе выдумал давно. Теперь оно стало официальным. И погубило Атоса...
А Катя и Володя решили продать свою комнату и уехать в Москву. Так они и сделали, но в Москве устроиться не смогли. Катя родила девочку - Киру, очень тяжело заболела. Ребенок умер. Ни жилья, ни работы не было...
Катину комнату купил молодой архитектор Юрий Наседкин. Каждый вечер он, постучав, являлся всегда с одним вопросом - «Варвара Алексеевна - который час?»,- и оставался на весь вечер у нас. А мы, сестры - Кука, Лида и я вели какую-то безалаберную, богемную жизнь. Пели, танцевали фокстрот, дурачились. Принимали в этом участие приятельницы и приятели... Приходили знакомые художники, иногда с выпивкой. Юра пел «Санта Лючия», сам себе аккомпанировал. Мы над ним подсмеивались. Когда он уезжал в Изюм к родителям, мы с Кукой бесцеремонно обращались с его вещами (он оставлял нам ключ от комнаты). Я тогда написала насмешливый акростих-сонет:
Юности единственной и тленной
Радостны греховные мечты,
О, как полно восклицанье «ты»
Чарами непознанного плена, -
Как волнуют нежностью мгновенной
Анемонов бледные цветы,
Но бокалы наши налиты
Алой влагой, огненной и пенной...
Синим вечером, когда сирень,
Еле движется под ветром черным,
Дали розами украсят мертвый день -
К нам вы входите - и станет миг бездонным
И мне кажется, тогда порфирой черной
На полу вечернем ваша тень.
Мне казалось достаточно комичным его имя и фамилия в сочетании с порфирой. Гораздо позже, когда меня уже не было в Харькове, Кука выдала мои стихи за свое сочинение. Правду Юра узнал только после войны уже в Каховке.
Как странно, что человек, который гораздо позже сделал для меня много добра, казался в те годы смешным и неинтересным.
Я давно ушла из Техникума, работала в библиотеке, одно время и еще подрабатывала тем, что копировала геологические карты. Это не было постоянным заработком.
И тут Атос, который в учреждении печатал на машинке, предложил мне помочь ему в срочной работе. Печатать я умела - у тети Маруси была машинка, и я на ней печатала стихи и Володины и Сашины.
Я согласилась и на долгие годы стала машинисткой.
Вернулись Катя с Володей. У нас жить было негде - мама сломала зимой ногу и лежала в гипсе. Лида была настроена против Володи. Кое-как они перебивались - то в чулане, то у Володиной родственницы Любы. Я с ними помирилась. Володя по-прежнему ко мне относился хорошо. Я стала старше, уверенней в себе, мы с ним как бы заново подружились.
Таня Свадковская все еще старалась опекать меня. Пришла в ужас, когда я вышла за Маренкова. Потом простила меня и уговаривала поступить в какой-то (кажется мелиоративный) институт, куда она стремилась. Я пошла вместе с ней в это заведение. Оказалось, что этот институт расположен в (бывшем) доме Веры Евгеньевны. Куда она сама делась - арестовали ли ее или просто выслали - спросить было не у кого. Но грязное, запущенное помещение, где когда-то мы учились, и где мне было так легко - видеть было невыносимо.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 #
| |
Текущий рейтинг темы: Нет |
|
