|
|
|
 |
Образовалась в самом городе Керчи Городская Управа. Жизнь постепенно успокаивалась.
Гога стал болеть - у него на ручке образовался какой-то нехороший нарыв, никак не проходил, мама повела его к врачу - (было объявление с адресом) - власть требовала обязательной регистрации всех больных.
Увидав фамилию Доррер - доктор вспомнил, что учился с Сергеем Доррером в Петербургском университете, мама знала их всех и объяснила, что это внук его брата. Видимо, у врача с мамой были еще общие знакомые, и он отнесся к Гоге очень внимательно, это было второе чудо.
Стали выдавать хлеб по карточкам. Правда, хлебом назвать то, что от прикосновения ножа превращалось в кучку просяной шелухи, - трудно, но и этому были рады.
В двухэтажном нашем доме было 8 квартир, жильцов, конечно, больше. Мне, как наиболее грамотной, поручили оставить списки и получать талоны. За талонами в Управе обычно собиралась очередь. Над городом часто появлялись советские самолеты. Иногда бомбили, иногда стреляли очередями по скоплению народа, даже мирных жителей. Такой самолет налетел, и когда я пришла к Управе. Стал кружиться над нами все ниже - очередь разбежалась - кто куда. В какой-то маленький сарайчик набились люди с криком, с плачем и как-то само - собой в один голос закричали, завыли - Богородица, помилуй нас, спаси!!! Это была стихийная, общая мольба!
Самолет покружился еще и улетел...
Полученные талоны по списку я раздавала жильцам. Но жильцы, то появлялись, то исчезали. Постепенно жителей становилось все меньше, но я об этом не заявляла и получала карточки на всех по-прежнему. Продолжали ходить советские деньги. Мама могла делиться хлебом с Володиной семьей. Когда мама в очередной раз пришла туда - в их квартире оставался один Герман. Его бабушка попала под бомбежку, ее засыпало обломками, и солдаты вытащили ее оттуда, увидав ноги ее. После этого она умерла.
Герман, испуганный бомбежками, боялся ложиться спать. Он сидел один в своей квартире, перед ним стояло блюдечко, в которое жалостливые соседи клали иногда оладышек или кусок хлеба...
Мама взяла Германа за ручку и привела к нам.
-Как хочешь, - сказала она,- иначе я не могу...»
Семья моя увеличилась, а чем ее кормить - было по-прежнему неизвестно.
Снова выручали бабы-товарки. Мы брали в комендатуре пропуск на группу в несколько человек и отправлялись по селам менять свое барахло на съестные продукты.
В ближних селах меняли плохо. Еще в 41-м году от Одессы и других мест хлынуло много уезжающих. Путь через Крым - на Кубань казался самым простым и ближним. Спасаясь, бросали вещи. Рассказывали, что нашелся чей-то брошенный чемодан, полный плотно уложенными денежными купюрами.
Чтобы добраться до более далеких деревень, где охотнее брали городское барахло - договаривались с кем-то, имевшим телегу с лошадью.
Тогда и принести (привезти) можно было больше. Все равно голод не прекращался... На телегу клали только добытое - сами шли пешком. Оказалось, что мне ходить не так трудно, как многим другим женщинам. Я научилась не пить воды в дороге. Большинство кидалось с жадностью к каждому колодцу, а потом брели, обливаясь потом.
Но у меня не было достаточно заманчивых вещей для обмена, и мы с мамой стали из старья вручную шить детские платьица, шапочки и прочую мелочь. Они шли, но давали за них мало.
Стал болеть Гога. Рука зажила, но не в порядке был желудок. Герман, наоборот, поправился, повеселел. Для меня была мука - кормить их поровну. Если бы Герман был болен, я спокойно отдавала бы ему лучшие кусочки. Но отдать своему, когда чужой тоже голодный - я не могла.
После одного из дальних путешествий - был уже август - фрукты, арбузы - я сильно заболела. Поднялась температура, стала терять сознание. Мама обратилась к тому же врачу, который лечил Гогу. Он нашел у меня брюшной тиф.
Он предупредил, что немцы очень боятся эпидемий, дал сулему, еще что-то для дезинфекции и для немцев справку, что у меня малярия.
Тифозных больных немцы свозили в барак за городом и потом сжигали вместе с бараком.
В комнате, кроме нас четверых жили еще две девушки - медсестры, переодевшиеся в штатское платье. Даже они не знали, чем я больна. Мама все делала, чтобы никто не заразился (надо помнить, что уборная была только во дворе).
Часть полученного по карточкам хлеба мама меняла у хозяев Катиной квартиры на яйцо (в частных домах еще держали (прятали) кур, давала его мне и тем спасла.
Когда я стала подниматься, испытывала жуткий голод. Подходящей после тифа еды - не было, да и вообще никакой не было. Пили чай.
Но я не забывала, что умереть мне нельзя.
Пришлось снова отправляться на промысел.
По пропуску немцы пускали нас залезать на открытую платформу в поезде. Так мы уезжали подальше, где легче было сменять на продукты свое барахло. Приходить на станцию надо было заранее, с вечера. Засветло.
В каком-то убежище мы пережидали ночь, когда мне сделалось очень плохо - рвало, болел живот, сделался понос.
Кажется, бомбили или стреляли, мне было все равно. Уйти нельзя. К утру еле живая, я все-таки отправилась со своей группой. Немцы, следили, чтобы все указанные в пропуске были в наличии.
Я плохо помню тот день - шли где-то степью. Остановились у молочной фермы. Туда из сел свозили молоко, перерабатывали - немцы забирали масло, творог, сыр. Мои товарки что-то меняли у работниц. Как нормальные русские, работницы, конечно, приворовывали - хотя немцы к воровству относились непримиримо...
Мне менять, торговаться было не по силам. Я села в стороне у стены. Не могла даже разговаривать.
Был сентябрь, светило солнце, степь уже поблекла, шевелилась под ветром трава на невспаханном поле... И тут подошла одна из местных работниц и протянула мне большую эмалированную кружку с теплой свежей сывороткой. Я с жадностью выпила, еще посидела и почувствовала себя лучше. Перестал болеть живот. Я смогла встать, идти и даже привезла что-то домой.
Из всех знакомых женщин больше всего я подружилась с Клавой. До войны Клава работала на заводе крановщицей, была бойкая и добрая. У нее была дочь лет двенадцати. Клава часто приходила к нам домой и мне помогала в поездках.
В Городской Управе появилось объявление о том, что комендатура дает направление и бесплатный проезд желающим переселиться на житье в деревню.
Клава хотела уехать. Посовещавшись с мамой, я решила, что нам тоже стоит переехать. Рассчитывала, что там будем менять вещи, но хоть ближе, без пропусков.
Пока подали заявление, оформляли направление, прошло какое-то время. Наступила осень. Отправились поездом в товарном вагоне, с громоздкими вещами - одеялами, подушками и другими домашними вещами. Клава тоже ехала вместе с нами.
Направление у нас было в степную деревню Немецкий Богунчак - он же совхоз Красный Октябрь.
Когда-то это была немецкая ферма. Там стоял старый хороший дом в три или четыре комнаты и длинный двухэтажный барак гостиничного типа. После того, как хозяев раскулачили и сослали - все хозяйство с землей передали еврейской организации. Построили маленькие домики (комната и кухня) - в две улицы. При совхозе было много земли и хороший виноградник. Украинцев и других национальностей всего человек 10-15. Они, в основном и обрабатывали землю, а евреи торговали в курортных городах.
Немцы всех евреев уничтожили (которые не успели уехать). Деревня осталась полупустой, и ее-то и заселяли выходцами из приморских городов, где продолжались военно-морские и партизанские действия.
Все это я узнала потом. А тогда, выгрузившись на станции Колай, затащили вещи в пустое помещение бывшей почты. Наносили туда соломы, оставили маму со всеми детьми, а мы с Клавой пошли в Богунчак с просьбой дать телегу, чтобы перевезти всех.
В конторе села староста, посмотрев наши направления, отказался принять меня с мамой и детьми - под предлогом, что ему нужны работники, а не иждивенцы. Клаву принял безоговорочно. Мне посоветовал пойти в район, попросить другое направление.
Что мне было делать? Клава решила идти в Джанкой за новым направлением. Спасибо ей, меня в беде не оставила. Мы вернулись к своим, которые голодные сидели на соломе. Объяснили все и утром пешком отправились в Джанкой (около 25 км), решив по дороге поменять кое-что на еду для всех.
Вернулись мы на другой день. В Джанкойской немецкой комендатуре сказали: «Пусть староста не дурит - есть направление, должен принять». Пока нас не было, мама с детьми сидела голодная, приходилось просить еду у неприветливых станционных жителей. Дали маме молока, а Гоге проезжий мужик дал кусок хлеба с салом.
Была осень, ночи холодные, с дождем. Мама вышла ночью босая и сильно простудилась. Она давно болела, еще в Алма-Ате и Керчи постоянно принимала лекарство. Простуда осложнила старую болезнь.
В этот раз староста нам разрешил остаться и поручил перевезти наши вещи старику, который возил в Колай молоко.
На нелепую повозку - чуть ли не сани, запряженные быком, положили наши вещи и отправились. Было заметно, что маме идти трудно, но она безропотно прошла все четыре километра до села.
Поселились мы на втором этаже барака - мы в одной комнате - Клава в другой - поменьше.
Печки не было, окна выбиты. Пришлось как-то обживать это место. Нашлась какая-то старая развалина, я вытаскала, выкопала из нее кирпичи, унесла к себе на второй этаж. Отыскала место, где можно было, с грехом пополам нацарапать глины - кое-как сложила что-то вроде печурки. Не помню, чем заткнула дыры в окне. Стали жить...
Когда погода улучшилась, мама ходила за село - в сад, на виноградник, принесла веточку винограда, морковку. Говорила, что тут она больше могла бы помогать. Все дни в Керчи - если бы не она - что стало бы со мной, с Гогой? Ее присутствие давало мне возможность добывать пропитание, не беспокоясь о сыне. Рядом был близкий человек. Маме жить со мной было тяжело. Мы часто ссорились, я была неправа и безжалостна, срывала на ней неудачи.
Болела мама давно. Простуда обострила болезнь, мама слегла. Было понятно, что вряд ли она сможет встать.
Еду нужно было доставать по-прежнему. Я с Клавой пошла в ближнюю деревню - поменять кое-что. Шли степью без дороги - и вдруг я натолкнулась на пойманного петлей зайца. Кто-то ставил там ловушки. Конечно, я схватила его себе.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 #
| |
Текущий рейтинг темы: Нет |
|
