|
|
|
 |
Бабы сказали мне, что в госпитале дают стирать белье от раненых и кусок мыла при этом. Мыло считалось большой ценностью, поэтому мы из золы делали щелок, в нем белье вываривали, а мыло оставляли себе.
Во дворе, у входа в госпиталь штабелями лежали мертвые. Я с ужасом смотрела - нет ли среди них Володи...
Этот проклятый 1942-й год вместил столько событий и отдельных случаев, что невозможно все перечислить.
Голод все сильнее давал себя знать. Добывали где-то ржавую старую камсу, ели ее. В разбитой санитарной повозке мама нашла бутылку касторового масла. На нем жарили что-то, заправляли суп... Удивительно, но на наши пустые желудки касторка не действовала по своему прямому назначению...
Мне сказали, что в разбитом заводе еще стоит бочка со старой камсой. Я отправилась туда одна. Когда побежала по пустырю перед заводом, в меня кто-то стал стрелять. Этот «свист пули у виска» нельзя забыть... Упала, не успев сообразить ничего.
Заползла за куст и вернулась домой с пустыми руками.
В феврале бабы узнали, что наши арестованные находятся недалеко от Перекопа, сильно голодают. Решили собраться группой, поездом доехать до ближайшей станции, а оттуда добраться пешком.
Что я могла понести на передачу? Мама испекла овсяных лепешек, добавили кое-какую рыбешку - и все. Для себя в дорогу мне взять было нечего - дома оставались Гога с мамой, варили мидии. Я надеялась на быстрое возвращение поездом.
Собралось нас человек шесть, вышли из дома рано, дошли до станции и уже залезли в вагон, когда пришел лейтенант - спросил, что мы за люди и, узнав, что едем с передачей в лагерь, грубо выгнал всех, обозвав - «врагами народа». Пришлось идти пешком.
Была очень ранняя весна. Светило солнце, поблескивали лужи, кое-где лежали остатки сугробов. Воздух свежий, бодрый, идти было легко. Среди дня остановились отдохнуть. У кого было чем перекусить, достали свой обед.
Я отошла в сторону, села отдельно. У меня есть было нечего - трогать передачу - она и так слишком мала. А смотреть, как едят другие - стыдно...
В это время по дороге проходил молодой солдат-кавказец. Он подошел, поздоровался и, видимо, понял ситуацию.
- У моего народа - сказал он мне - есть обычай, встретив путника, угостить его чем-либо.
С этими словами он достал большой ржаной армейский сухарь и дал мне. Я растерялась, он кивнул головой и пошел дальше своей дорогой. Я заплакала. Намочила сухарь в снеговой луже и немедленно съела.
В одной из деревень, которые мы проходили, нас пустили переночевать. Утром пришли в лагерь, нашли, где работала наша часть. Я спросила какого-то мужика - не знает ли он Алексея? Ответ - «Да вот он!». Блондин Алексей был весь черный - и лицо и одежда покрыты толстым слоем сажи. Я не узнала его. Зэки жили в пещере, жгли костры в основном из резины - колеса и все, что могло гореть. После боев все это валялось в избытке.
Мы не успели ничего сказать друг другу, как Алексей заметил грузовик, который отправлялся в город. Шофер согласился взять меня. Залезла в кузов, поехали - вдруг я нашла отломанную корку хлеба, она валялась там. Это было второе чудо! Видимо, машина привозила в лагерь хлеб для начальства.
Вскоре после моего возвращения к нам на квартиру пришел управдом с какой-то женщиной городского вида.
Не здороваясь, она заглянула в кухню, прошла в комнаты и объявила
- Это мне подойдет!.
После ее ухода немного скованный управдом объяснял, что, как врагов народа (муж арестован) нас выселяют.
Пустого жилья в поселке было много, мы перебрались в коммунальную квартиру с общей кухней, коридором, уборной. Жили там еще люди. Мне удалось устроиться на работу в канцелярию эвакогоспиталя. Там лечили не раненых, а всякие другие болезни.
Стало немного легче. В госпитале давали обед. Я договорилась, что брать его будет мама, она приходила с Гогой. Но и мне тоже перепадало.
В те дни в Керчь прибыли недавно мобилизованные солдаты. Кто они были по национальности - то ли башкиры, то ли какие-то кавказцы - их звали ялдаши. Говорили, что воюют они плохо. Во время атаки сбегаются все над каждым убитым, заводят то ли молитвы, то ли просто голосят...
При обмундировании каждому солдату давали кусок хозяйственного мыла. Чтобы открутиться от передовой, ялдаши стали мыло съедать и, вызвав жуткий понос, попадали в госпиталь. Некоторые умирали там. Большинство больных в нашем госпитале были именно эти отравившиеся.
Продолжались обстрелы, бомбежки. Вырытые в начале войны щели и бомбоубежища далеко не всегда спасали. Были случаи, когда возле убежища падал снаряд, и взрывной волной напрочь засыпало выход.
Мы перестали бегать, прятаться и по ночам смотрели с мамой на небо, где, как фейерверк, летели разноцветные трассирующие снаряды. Не на нас, а мимо, куда-то далеко...
Однажды после работы, знакомая крикнула мне:
- Иди, селедку раздают. Я схватила два ведра и понеслась к рыбозаводу.
Там молодой, веселый солдат (русский) из цементного бассейна черпал селедку из рассола и высыпал в подставленные ведра. Я притащила домой отличную малосольную керченскую селедку.
В те же дни в сторону Аджимушкая непрерывно шли груженые грузовики. Все понимали, что это продовольствие для партизан.
Начальник нашего госпиталя тайно созвал нас - вольнонаемных - и сказал, что госпиталь эвакуируется, но в подвале остаются кое-какие продукты - заберите тайно.
Все кинулись, в том числе и я, но другие были более хваткие, и мне досталось намного риса, сахара, а постное масло и муку, которые я не могла унести сразу и припрятала за дверью - кто-то украл...
Немцы подходили все ближе, повезли в наш госпиталь раненых. Мест в палатах не хватало, они лежали в коридоре, на полу, во дворе. Помню молодую женщину - врача, ее привезли с поля боя без обеих ног и без рук, но она была еще жива, в памяти.
Возле переправы скопилось множество раненых и других людей. Переправа - баржи брали только раненых, но всех забрать не могли. Раненые, оставляя за собой кровавые ручьи - ползли через улицу к причалу...
Был приказ Сталина - Крым не отдавать, переправу запретить... Это мы узнали позже...
Страшно было и дома. Бои подходили все ближе. И тут на один час появился вдруг Алексей - уже в военной форме. Его призвали снова в армию. Приложил ли и тут руку Егоров - не знаю. Мы едва успели сказать друг другу пару слов. Он поцеловал Гогу, меня, маму и, торопясь, ушел.
Мама рассказала, что пока меня не было, приходил Егоров, назвался, сказал, что его часть отступает последней и предложил немедленно ехать с ним на танкетке, и мне тоже. Мама отказалась.
Больше о Егорове я ничего не знаю.
Это он оказался тем смешным человечком, которого нарисовал Гога...
Пока в городе было еще сравнительно тихо, - мама ходила на старую Катину квартиру, к ее хозяевам и к Щировским. Там она узнала, что Тамару арестовали и выслали. Ее мать с Германом очень бедствуют - старуха была инвалид - без одной руки. Мама делилась с ними, чем могла.
Немцы подходили все ближе. По нашему дому били из минометов, соседний пятиэтажный был разрушен снарядами.
Все живые сбились в подвалы под домом, ждали гибели, плакали, кричали. Кричали дети. Тогда в одном из углов подвала мама созвала всех бывших там детей и стала рассказывать им сказки - про Ивана-царевича, про Царевну-лягушку - старые русские сказки... Дети слушали, забывали страх.
А взрослые мужики в панике забивались под койки, истерично кричали. Маме тоже было очень страшно, конечно, - смерть стояла рядом. А она думала о детях, жалела их. Ее мужество поражало, подлинным геройством, самоотверженностью.
Кто-то достал водку, пили, и я с ними. Нельзя описать, страшно вспоминать тот день.
Бой шел за каждый дом, за каждый метр земли. Отступать нашим было некуда - дальше море, переправы нет.
Весь поселок окутался дымом, сквозь него шевелились огромные языки огня. Горело все - многоэтажные дома, сараи, деревья - целые улицы...
Потом всех нас выгнали. Немецкие слова «вэк! ферфлюхте, швайн» стали слышаться всюду. Нас согнали в недостроенный дом в стороне от пожара. Полов там не было - одни лаги, ходить было плохо, перелезали кое-как. Вокруг дома навалили солому. Пошел слух, что нас заживо сожгут. Так уже бывало. Кто плакал, кто молился, кто нервно хохотал. Я хотела сбегать назад - принести маме хоть подушку - только высунулась - увидела, что в меня целится немец - охранник из автомата. Даже не страх, а вдруг ясная мысль – «Гога, мама!!!» мелькнула в голове.
Когда немцы заняли город, и бой кончился, - кто-то из двора или из окна выстрелил и убил немецкого офицера. Тотчас же немцы похватали первых попавшихся на улице мужчин, и среди них мальчишку лет 13 - выстроили в ряд и расстреляли. Потом не давали родным их забирать и хоронить.
Я поняла, что не имею права быть убитой! - Без меня они погибнут! Это ощущение - «мне нельзя умереть» двигало мной и дальше.
Сутки с лишним просидели мы в этом доме, не зная, останемся ли в живых. Потом, ничего не объявляя, охрана куда-то исчезла. Все разбрелись - кто куда, нашли пустое помещение – чью-то контору - недалеко от моря и некоторое время там отсиживались. Потом вернулись. Верхний этаж был сильно поврежден, и мы стали жить внизу. Жизнь постепенно затихала.
Немцы провозгласили, что вернут людям все, что отняла Советская власть. Раскулачивание было еще свежо в памяти. Из Крыма потянулись люди на Украину в надежде получить землю.
Наш сосед по квартире Яша тоже решил ехать. Надо было обзавестись средством передвижения. Говорили, что возле переправы на поле последнего боя бродят оставшиеся лошади. Яков с товарищем отправились туда, позвали и меня. У меня тоже мелькала мысль вернуться на хутор, мама была против. Получать что либо от немцев она считала оскорбительным.
Зрелище, которое я увидала на поле боя, долго снилось мне. Большое пространство, частично изрытое окопами, было завалено трупами. Бойцы лежали в разных положениях - вытянутые, скорченные, вблизи окопов, внутри них... Особенно запомнился, лежавший на спине с раскинутыми руками молодой, красивый, белокурый парень - солдат. По его трупу шли машины, телеги.
Шныряли какие то мародеры, тащили что-то.
Лошадь мы поймали, нашли и возок.
Яша с семьей уехал. Пошли разговоры, что немцы предлагают ехать в Германию, пока еще добровольно. Уезжали люди и туда.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 #
| |
Текущий рейтинг темы: Нет |
|
