Всероссийское Генеалогическое Древо

Генеалогическая база знаний: персоны, фамилии, хроника

База содержит фамильные списки, перечни населенных пунктов, статьи, биографии, контакты генеалогов и многое другое. Вы можете использовать ее как отправную точку в своих генеалогических исследованиях. Информация постоянно пополняется материалами из открытых источников. Раньше посетители могли самостоятельно пополнять базу сведениями о своих родственниках, но сейчас эта возможность закрыта. База доступна только в режиме чтения. Все обновления производятся на форуме.

КОРНИ И ВЕТКИ


Автобиографический очерк автора об известных ему предках из рода Стефановичей: прадеда, деда, отца и матери

Генеалогическая база знаний: персоны, фамилии, хроника »   Статьи »   КОРНИ И ВЕТКИ
RSS

Автор статьи: Эрнест Стефанович
Первоисточник: Всероссийское Генеалогическое Древо
Страницы: 1 2 3 4 5 #


КОРНИ И ВЕТКИ

За поворотом каждым
Нас караулит, каждых,
Своя неповторимая,
К другим неприменимая,
Непримиримая судьба… Уничтоживший Книгу судеб Прометей?

** *
Несмотря на последние капризы фортуны, по мнению Эрнеста Александровича, самым значительным событием в его жизни являлся сам факт явления на свет.
Появился в стране восходящей бульбы – "уси пуси – с Беларуси" – и стал жить хорошо. Нескоро еще узнал, что "жидкость, погруженная в тело, через восемь лет пойдет в школу", а если родился, то и его отцу хоть раз в жизни было хорошо. Даже если выпал ему в той жизни туз крестей.
Но туз крестей выпал еще прадеду: он был народником…
Яков Васильевич Стефанович родился 28 ноября (10.12) 1854 года в селе Дептивцы ныне Конотопского района Сумской области в семье православного священника. Учился в Киевском университете (исключен в 1975 году). Кличка "Дмитро". С 1873-го состоял членом киевского отделения общества "чайковцев", ходил в народ, принадлежал к группе "южных бунтарей". Был главным организатором "Чигиринского заговора" 1877 года.
Арестованный в сентябре того же года, в мае 1878-го бежал в Королевство Польское, в которое входила Западная Белоруссия. Здесь под именем Ян (Иван) скрывалсяв селе Гольшаны (ныне – Ошмянского района Гродненской области Беларуси), где у него через год родился сын Филипп.
После Воронежского съезда в 1879-м Яков Васильевич легализовался в Санкт-Петербурге, вступил в народническую организацию "Земля и воля", а после ее раскола осенью того же года стал одним из лидеров "Черного передела".
С января 1880-го по ноябрь 1881 года скрывался от охранки опять в Гольшанах.
По возвращении стал членом Исполнительного комитета "Народной воли". Вторично арестован в феврале 1882-го, по "процессу 17-ти" осужден на 8 лет каторги, которую отбывал на Каре (позже написал книгу "Карийская каторга").
С 1890-го – на поселении в Якутии. С 1905 года жил в Черниговской губернии, от политической деятельности отошел. Скончался 1(14).4.1915-го в селе Красный Колядин Талалаевского района Черниговской области…

***
Вот несколько свидетельств деятелей его времени, знавших Якова Васильевича с разных сторон:
С. М. Кравчинский о Стефановиче:
"Он был среднего роста, худой, с впалой грудью и узкими плечами; физически он, должно быть, был очень слаб. Мне не приходилось встречать человека более некрасивого; но это некрасивое лицо было привлекательно. В его серых глазах сверкал ум, а в улыбке было что-то лукавое и тонко насмешливое, как и в характере украинского народа, к которому он принадлежит.
Рассказывая о какой-нибудь удачной хитрости, придуманной с целью сбить с толку полицию, он смеялся от всей души, обнаруживая при этом два ряда прекрасных зубов, белых, как слоновая кость. Вся его наружность, с этим морщинистым лбом и холодным, твердым взглядом, выражала решимость и непоколебимое самообладание. Я заметил, что в разговоре он вовсе не прибегал к жестикуляции".
Из обвинительного акта по процессу 17-ти:
"Яков Стефанович, как это видно из его объяснений и из собранных о нем сведений, 29 лет от роду, сын священника, уроженец Черниговской губернии; по окончании курса гимназии, поступил в Киевский университет, но, будучи на 2 курсе, скрылся, вследствие обвинения его в преступных сношениях с дворянином Жебуневым, привлекавшимся к делу о революционной пропаганде в Империи; затем был привлечен, как выше упомянуто, к делу об организации преступного сообщества в среде крестьян Чигиринского уезда, Киевской губернии, и после побега из Киевского тюремного замка, в мае 1878 года, скрылся за границу.
...После побега из Киевского тюремного замка, отправился, как это видно из его собственного показания, заграницу, откуда возвратился в Poccию в июне 1879 г. прямо в С.-Петербург, где вступил в образовавшееся тогда революционное сообщество под названием „земля и воля", а после распадения такового на две фракции: "народной воли" и "черного передела", примкнул к последней. Вслед за сим Стефанович отправился в Одессу, где, проживая под чужим именем, занимался пропагандой между рабочими.
После покушения на цареубийство 19 ноября 1879 г., Стефанович, боясь быть арестованным, уехал из Одессы в С. -Петербург, откуда в конце декабря 1879 г., вместе с товарищем своим Дейчем, уехал заграницу. Проживая заграницей и оставаясь верным тенденциям "черного передела", Стефанович поддерживал сношения лишь с петербургскими своими единомышленниками, которым оказал услугу напечатанием за границею 2-х номеров газеты "Черного Передела" и доставлением русских заграничных, противоправительственных изданий. Возвратившись в Poccию, Стефанович, как уже сказано выше, вступил в "партию народной воли" и содействовал ее слиянию с чернопередельцами, а также учреждению заграничного отдела вновь возникшего сообщества красного креста.
Кроме сего Стефанович посвятил свою деятельность изданию за границей для России журналов и книг революционного содержания и вступил по этому вопросу в переписку с эмигрантами Лавровым, Плехановым и Дейчем. За означенное дело Стефанович, по его словам, взялся с тем большой охотой, что, по его мнению, так называемая серьезная революционная литература в последние годы была совершенно заброшена.
Организация "народной воли" принимала на себя расходы по вышеназванному предприятию, он же, Стефанович, являлся только посредником между нею и той частью русской эмиграции, которая была готова помочь издательскому делу. По условию между обеими сторонами упомянутые издания не должны были носить партионного характера, что давало, возможность привлечь к этому делу таких известных эмигрантов как Плеханов, Лавров, Вера Засулич и друг., не разделяющих программы "народной воли".
Осенью 1879 г., перед совершением покушений на цареубийство в Москве и Александровске и приготовлений к этому злодеянию в Одессе, Стефанович, по показанию умершего обвиняемого Григория Гольденберга, находился в России и проживал в Одессе. В это время Стефанович, по словам Гольденберга, зная о готовившихся посягательствах на жизнь почившего Монарха, возбуждал среди своих единомышленников вопрос о распространении в народе после удачного покушения манифестов, призывающих крестьян отправить своих ходоков к вновь вступившему на престол Государю Императору с заявлением о своих нуждах. По удостоверению Гольденберга подобного содержания манифесты были уже тогда изготовлены и находились у Стефановича."

В. Н. Фигнер:
"Стефанович, известный деятель на юге, пошедший при разделении общества "Земля и Воля" в "Черный Передел", оставил Россию еще в конце 1879 г., и никто не сомневался, что вместе с А. Булановым и некоторыми другими чернопередельцами, он искренно перешел при возвращении на родину в ряды бывших противников — народовольцев. Однако, подобно Мартынову и Лебедеву, ни Романенко, ни Стефанович не успели развернуть своей деятельности как члены "Народной Воли": Стефанович, живший в Петербурге, был арестован 6 февраля 1882 г. в Москве, в квартире Буланова..."
Ф. Курицын:
"Относительно личности Стефановича, вероятно, известно много, и много о нем говорить почти нечего, разве только то, что его даже свои, как Лизогуб, Кравцов и другие, называют фанатиком; говорят также о нем, что он ужасно скрытен, недоверчив и ни с кем, кроме одного Дейча, не вступает ни в какие дружеские отношения, а стоит со всеми на деловой революционной ноге. С Дейчем он до того тесно связан, что когда в декабре 1877 г. была возможность бежать из киевского тюремного замка кому-нибудь одному, то ни Дейч, ни Стефанович друг без друга ни за что не соглашались бежать и говорили: "Если хотите нас освободить, то освобождайте обоих вместе, а иначе мы не согласны". С Михаилом он тоже, говорят, близок, но не так, как с Дейчем. С Мокриевичем и Малинкой он, говорят, рассорился в 1877 г. или в 1876 г., как говорит Лизогуб; между ними пробежала черная кошка и с тех пор, говорят, находятся во вражде".
Л. А. Тихомиров (известный критик демократии, порвавший с революционерами):
"В революционном движении 1870-х годов Яков Стефанович занимает исключительное положение как единственный представитель самозванщины. В 60-х годах, при освобождении крестьян, были попытки распространения так называемых "золотых грамот", якобы царских, отдающих народу землю. Но с конца 1860-х годов уже никогда больше не пытались возбуждать в народе революционное движение именем Царя. Революционная пропаганда, направляясь против высших классов и даже вообще против устоев существующего строя, уже не отделяла от них царскую власть и старалась подорвать в народе царский престиж. В народническом движении Стефанович с несколькими товарищами представляет единственный пример поднять народные массы именем Царя".
Из "царского" манифеста к землепашцам Чигиринского уезда Киевской губернии:
"Непрестанная двадцатилетняя борьба Наша за вас с дворянством убедила Нас наконец, что Мы единолично не в силах помочь вашему горю, и что только вы сами можете свергнуть с себя дворянское иго и освободиться от тяжелых угнетений и непосильных поборов, если единодушно с оружием в руках восстанете против ненавистных вам врагов и завладеете и всею землею... Повелеваем: соединяйтесь в тайные общества, именуемые "Тайные Дружины", с тем, чтобы подготовиться к восстанию против дворян, чиновником и всех высших сословий..."

Л. А. Тихомиров:
"Он явился в Чигиринский уезд в качестве будто бы тайного посланца от самого Царя и бродил между тамошними казаками и крестьянами, старался наметить в народе подходящих лиц и, ознакомившись с ними, открывал им свою великую миссию. Он говорил, что Царь стоит за народ и хотел бы отдать ему всю землю и всю волю, но ничего не в состоянии сделать, потому что окружен господами, которые его убьют, если он вздумает не только осуществить, но даже обнаружить такие намерения.
Поэтому он будто бы решил искать помощи самого народа. Для этого он разослал по России своих посланцев, один из которых и есть он, Стефанович. Задача состоит в том, чтобы образовать в народе вооруженные дружины, которые, когда их соберется достаточное число, должны начать восстание против господ и властей. Тогда и Царь явится открыто к народу и произведет переворот всего строя, ныне угнетающего его.
Речи Стефановича возбудили доверие.
Нужно сказать, что у него были выдающиеся способности для исполнения взятой на себя роли. Он даже и по наружности превосходно к ней подходил, особенно в местностях малорусских. Он сам был малорус, конечно, прекрасно говорил по малорусски и глубоко понимал народную психологию. Вышел он, помнится, из среды тамошнего духовенства. Высокий, мускулистый, он имел умный малорусский тип с оттенком "хитреца" и "себе на уме", а это ничуть не вредит во мнении малороссийского крестьянина.
Я даже скажу, что у него был некоторый отпечаток иезуитизма, но это-то уже тоже скорее выгодно в малорусской среде, где очень своеобразно сочетаются простодушие и хитрость. Стефанович умел помолчать, а малорусы говорят: "Хто мовчить, тот двоих навчить". Но Стефанович умел также и поговорить, если не ораторски, то с оттенками необычайной искренности, умел влезть в душу человека и сообразоваться в своей речи с индивидуальностью его. Он был по натуре превосходный актер, входил в свою роль и как будто сам верил тому, что говорил.
Позднее мне пришлось познакомиться с ним довольно близко, и я обратил внимание на странную и неприятную его черту: он был чрезвычайный лгун и лгал даже без надобности, как будто из какого-то удовольствия обмануть человека, даже если бы обман должен был немедленно обнаружиться. Смотрит, например, из окошка и говорит: "А вот идет NN", которого сидевшие в комнате очень желали видеть. Но NN не приходил, а через несколько времени Стефанович объявлял, что он просто пошутил и что никакого NN не было. Не было ни малейшей возможности различить, когда он говорил правду и когда обманывал.
Нужно сказать, что он был очень умен, с чрезвычайно практической складкой, быстро разбирался в обстоятельствах всякого дела, умел хорошо понять человека, с которым сталкивался, хорошо усваивал всякий житейский опыт. У него было живое воображение, склонное к широким замыслам, и в то же время сильная воля и настойчивость. В жизни заговорщика легко очень скоро подметить, насколько человек хладнокровен в опасностях, и в этом отношении я оцениваю Стефановича очень высоко. Думаю, что нелегко он мог растеряться.
Вообще, все его способности очень подходили к самозванству. Я легко представляю себе, что он при надобности мог принять очень величественный вид, мог и разжалобить слушателей описанием угнетенного положения Царя. Как бы то ни было, дела у него шли успешно. По общему плану, нужно было, чтобы желающие сначала записались в дружины. Потом предполагалось их собирать и вооружать. Стефанович разъезжал по уезду, и у него записались уже 12 000 человек. Ездил он и в Киев. Не знаю, начал ли он уже заготовлять оружие, но предприятие его стало, наконец, известно полиции. Он был арестован. Арестовано было и множество записавшихся в дружины, а из ближайших соучастников Стефановича захвачен Бохановский.
Подробностей этого крушения я не помню. Знаю лишь, что лучшие (в революционном смысле) из арестованных казаков, конечно, немного — двое-трое, — были очень обижены и огорчены, когда узнали, что Стефанович их обманывал. Они верили в него, верили, что и он хорошо к ним относится, а оказалось, что он заманивал их обманом. "Мы бы и так пошли на восстание, если бы он открыл нам правду", — говорили они.
Стефанович и Бохановский содержались в киевском тюремном замке. Дело было нешуточное: за него могла грозить и смертная казнь. Разумеется, у заключенных немедленно завязались сношения с «волей». В то время подкуп тюремных стражей был нетруден. А Стефанович очень быстро расположил к себе сердца в остроге. Он умел быть привлекательным и симпатичным и сошелся даже с самим смотрителем. Он тоже был из "хохлов", и Стефанович ему очень понравился, а сама чигиринская затея поражала его широтой замысла и ловкостью исполнения. "Эх, Яков, Яков, — говорил он в порыве чувства, — тебе бы нужно министром быть, а не в остроге сидеть". От избытка чувств он даже на "ты" перешел.

Попытка побега представлялась совершенно невозможной иначе как при проведении своих, людей в острог. Острожных служащих нельзя подкупить на такое опасное дело, после которого пособнику приходилось бы и самому бежать за границу. Провести же своего человека хотя и было мыслимо, но требовало какого-то неопределенно долгого времени, да и вообще представляло что-то ужасно сложное. Один из землевольцев, Михаил Фроленко, разрешил вопрос самым простым способом, правда, при помощи счастья.
Фроленко пошел на рынок в качестве ищущего работу. Он рассчитывал, что, может, понадобятся рабочие для острога, и не ошибся. Через несколько дней пришли нанимать на какое-то дело в острог. Фроленко был и физически довольно силен, и знал понемножку разные отрасли труда, в котором был вообще очень сообразителен. Начав работу в тюрьме, он понравился и своим тихим характером, и внимательностью к делу, а между тем как раз понадобился служитель по камерам арестантов — то, что и нужно было ему. Он, конечно, немедленно согласился поступить на это место.
Остальное пошло у него, как по маслу. Он подделал ключи к камерам Стефановича и Бохановского, припас для них костюмы служащих в тюрьме, высмотрел путь для побега, подготовил способы перелезть через стену, и затем оба заключенных благополучно бежали. Сам Фроленко тоже скрылся. Этот побег тогда наделал много шума и принадлежит к числу самых ловких и необыкновенных.
Товарищи переправили Стефановича и Бохановского за границу, где последний остался навсегда, работая наборщиком в русских типографиях. Когда я с ним познакомился, он был прекрасным наборщиком и метранпажем. В это время он был мужем довольно известной тогда Галины Чернявской, тоже южанки. Что касается Стефановича, он еще наезжал в Россию, а за границей близко сошелся с кружком Плеханова.
...В 1881 году он близко сошелся с исполнительным комитетом "Народной воли" второго, нового состава.
После цареубийства 1 марта 1881 года из-за границы в Россию двинулись многие эмигранты, некоторые очень неудачно. Так, Николай Морозов был арестован при самом переходе границы. Но вообще в эмиграции явилось такое ощущение, что нехорошо сидеть сложа руки на чужбине, когда в России происходят великие события. Они плохо представляли себе положение дел в России, полагая, что после 1 марта революционное движение вспыхнет с особенной силой.
В то же время они знали, как пострадал исполнительный комитет, и считали, что русской революции нужно подкрепление новыми силами. Последнее было совершенно справедливо. Но что касается революционного движения, то оно, напротив, чрезвычайно ослабело. Правительственная борьба против него была поведена в высшей степени энергично, и вдобавок полиция нашла беспримерно искусного руководителя в знаменитом Судейкине. Между тем в обществе усилилось настроение не только антиреволюционное, но даже прямо реакционное.
При таких условиях основная народовольческая идея — государственный переворот путем заговора — становилась практически невыполнимой мечтой; действие же путем исключительно террористическим было, во-первых, дискредитировано тем обстоятельством, что успешное цареубийство не дало решительно никаких полезных для революции результатов, даже наоборот, во-вторых, террор сделался фактически крайне затруднительным вследствие гибели множества террористов, ослабления поддержки общества и чрезвычайного усиления полицейской охраны. В общей сложности народовольчество теряло под ногами почву.
В довершение всего в исполнительном комитете погибли все наиболее выдающиеся деятели прошлого. Его состав необходимо было пополнить, и в то же время некем было пополнять. Состав исполнительного комитета "Народной воли" всегда поддерживался по системе кооптации, то есть не выборами партийными, а привлечением новых членов самим же комитетом.
После 1 марта остатки прежнего комитета съехались в Москву и первым делом должны были пополнить свой явно недостаточный комплект. Но людей достаточно пригодных было так мало, что на съезде так и формулировали: «Нужно принимать по пониженному цензу». Так и сделали, потому что иначе и нельзя было ничего сделать. Но когда обстоятельства стали гораздо труднее прежних, то есть, значит, требовали людей более сильных и крупных, пониженный ценз, разумеется, не мог создать ничего революционно путного.
В общем, обстоятельства были крайне плохи и не обещали ничего доброго. Численно революционные силы приливали к "Народной воле", но качественно были плохи.

Стефанович был в числе эмигрантов, явившихся из-за границы на помощь революции. Это был порыв, конечно, благородный, но совершенно бесполезный.

Его приняли в члены комитета, и он мог лично увидеть, как слаб качественно его состав. Тогда из людей крупных оставались только Мария Николаевна Оловеникова, вдобавок больная, да Савелий Златопольский. Оловеникова скоро запросилась за границу, отчасти по болезни, а более всего потому, что видела полную пустопорожность "деятельности" комитета и невысокий состав его, да и всю русскую обстановку, исключавшую возможность чего-нибудь крупно революционного. Ее отпустили, дав ей поручение организовать за границей печатный орган партии.
Стефанович, при своем уме, быстро увидел, что никакого дела у комитета нет. Все сводилось к беганью по кружкам молодежи, а более всего — к беганью от полиции. Постоянно "проваливались" то тот, то другой, в связи с этим и другим приходилось менять паспорта, менять квартиры, даже совсем уезжать в другие города. Я тогда три раза каким-то чудом избегал ареста, а Оловеникова прямо сбежала с квартиры, заметив случайно бороду сыщика, высовывающуюся из-за шкафа. Эту квартиру полиция захватила, но Мария Николаевна успела спастись.
Это было в Москве. Стефанович, ничем товарищеским не связанный с комитетом и видя ничтожество народовольческих организаций, задумал, было, предпринять перестройку вообще революционной организации или, точнее, ее действительного центра. Эту мысль свою он открыл мне, предлагая основать новый тайный комитет из трех лиц: себя, меня и Людвига Варынского. Варынский был самым видным и действительно блестящим членом польского "Пролетариата". Стефанович предлагал, что он будет действовать среди народников-землевольцев, я – среди народовольцев, Варынский в "Пролетариате", и, составивши тайный высший центральный комитет, будем направлять к одной цели эти три организации.
Этот проект был для меня, конечно, неприемлем, потому что составлял бы коварный поступок в отношении исполнительного комитета. Я так и заявил Стефановичу, что это невозможно, что я свою организацию обманывать не стану. Так эта его единственная идея, до которой он додумался в тогдашней бессодержательной революционной сутолоке, и рухнула без последствий. Он жил как все, посещал собрания неизвестно зачем. Единственная интересная вещь, тогда явившаяся и на которую он обратил внимание, был проект "Христианского братства" некоего Гусева, совсем во вкусе Стефановича.
Я тоже виделся с Гусевым, который предложил образовать фирму "Христианского братства", на первое время хотя бы фиктивную, и от его имени обратиться к сектантам с посланием "Христианского братства" соответственного содержания. Стефанович, я и Гусев средактировали это послание, которое составлено было, по существу, Гусевым. Он хорошо усвоил слог таких посланий. Даже и свою обыкновенную речь он пересыпал церковнославянскими выражениями и оборотами и легко цитировал тексты Писания.
В это время народовольческая типография была уже устроена в Москве. Она отпечатала это послание, и Стефанович доставил его Гусеву. Не знаю, кто из них раньше попался, но скоро были арестованы и тот и другой. При аресте у Стефановича была захвачена, между прочим, и пачка этих посланий.

Впрочем, арестован он был не по этому поводу. Он уже несколько раз замечал, что за ним следят шпионы, и воображал, будто сбивал слежение с толку, но, конечно, ошибался. Пробыв довольно долго за границей, люди отвыкают от искусства бороться с полицейской слежкой. А Стефанович и раньше, действуя больше в народе, едва ли мог выработать в себе это искусство.
Таким образом, Стефановичу опять пришлось попасть в тюрьму. Дальнейшая жизнь его мне уже неизвестна. Я в 1882 году сам эмигрировал и потерял Стефановича из виду. Помню только, что он сносился из тюрьмы с плехановцами, так как у меня была даже неприятная история с Плехановым из-за какого-то письма Стефановича, будто бы перехваченного народовольцами. Я ни малейших сношений с русскими народовольцами не имел тогда, а Плеханов этому никак не хотел поверить. Не знаю, что это было за письмо; вероятно, тут были какие-нибудь штуки Дегаева, сделавшегося шпионом Судейкина.
На суд Стефанович, мне кажется, так и не попал. Его «чигиринское дело», где судили обманутых им казаков (впрочем, всего 60 человек из нескольких тысяч), разбиралось еще в 1879 году, без главного виновника. Участь же самого Стефановича, кажется, решилась административно. Мне говорили, что в газетах было сообщение о смерти Стефановича уже в 1915 году, во время мировой войны, где-то на Украине. Он, сообщалось, очень горячо следил за ходом войны и, умирая, выражал сожаление, что не увидит ее результатов".

***
Годам к семи Эрнест уяснил, что он "сын врага народа". Хотя долго не понимал, в какой мере справедливы грязные прозвища, которыми не обезображенный интеллектом отчим сопровождал неизменное "заткнись": "польское отродье", "шпионское семя"...
Дед Эрнеста Филипп Иванович Стефанович женился на коренной гольшанской "сяброруске" Софье Адольфовне Ганусевич. У них было пятеро детей: Вера, Александр, Надежда, Владимир, Мария. В первую империалистическую семья эвакуировалась в Пензу. Когда была создана Белорусско-Литовская Советская республика со столицей в Вильнюсе, Стефановичи вернулись на родину. Потом Виленский край с Гродненской губернией несколько раз переходил из рук в руки, пока с конца 1920-го снова оказался в составе Польши.
Отец, Александр Филиппович, работал на мельнице и лесозаготовках, вступил в комсомол, стал инструктором Белорусской крестьянско-рабочей Громады по Ошмянскому и Воложинскому уездам Гроденщины. Как член компартии Западной Белоруссии несколько раз за организацию выступлений против существующего политического строя сидел в тюрьмах Ошмян, Вильнюса, Гродно.
Между отсидками легально работал в Товариществах белорусской школы, руководил секретариатами клуба крестьянско-рабочих депутатов Сейма "Змагання" в Ошмянах и Гродно, нелегально с подпольной кличкой Ашмянчук был инструктором ЦК КПЗБ. Подорвал здоровье, спасаясь от нового ареста, по решению ЦК был направлен для лечения в СССР.
В рождественскую ночь 1930-го отец в сопровождении товарищей пересек границу. После лечения в одной из больниц Минска была учеба на рабфаке, на различных курсах – профсоюзных и осоавиахимовских, бухгалтеров и кооператоров, членство в ЦК МОПРа.
В Омске на курсах инструкторов общественного питания Запсибкрайсоюза встретил маму Эрнеста, решили создать семью. Потом была работа в газете Ново-Омского района "Большевистский путь", учеба в Московском коммунистическом университете нацменьшинств Запада, направление редактором газеты "Большевик Борисовщины".
26 марта 1933-го в его семье родился сын. Когда отец поделился с товарищами по городской ячейке МОПРа телефонным сообщением из роддома, председательствующий объявил:
– Внеочередной вопрос! Как назовем младенца?
Предложений было много, но когда маме сообщили, что имя у сына должно быть Карл (по имени Маркса), Фридрих (Энгельс) или Эрнст (Тельман), то ей выбирать было не из чего! Согласилась на – Эрнст, Эрик. Это уже намучившись с четырьмя подряд гласными имени и получая паспорт после службы в армии, Эрнст приписал букву "е" и стал Эрнестом.
...30 октября 1935 года заседание бюро Борисовского горкома партии подходило к концу. Дали слово представителю НКВД из Минска. Тот встал, поправил портупею с кобурой и предложил:
– Редактора газеты Стефановича исключить из рядов партии.
Присутствующие опешили, воцарилось тягостное молчание. Заведующий отделом горкома П. Метла спросил:
– Объясните, за что?
– Не ваше дело! – последовал резкий ответ. – Есть указание, что связан с врагами народа и подлежит аресту.
Задавший вопрос Метла на следующий день тоже был исключен из партии как "человек незрелый". Когда единогласно проголосовали за исключение отца, его тут же взяли под стражу. Как говорится, руки назад – и вперед к победе коммунизма...
Дома обыск длился до полуночи, проверяли каждую бумажку, поднимали доски пола, прощупывали подкладку одежды. В протокол, кроме пистолета, на хранение которого было разрешение, внесли письма родителей и сестер из-за границы, записные книжки с адресами совершенно разных людей и т. п.
Утром "черный ворон" доставил отца в Минск, в следственный изолятор, называвшийся "американкой", где следствие велось "по последнему слову техники". Дежурный сидел в центре круглого зала у пульта управления. Нажатие на кнопку – и открывалась нужная камера, конвой приводил арестованного. "Самое страшное в тюрьме – нельзя закрыть камеру изнутри".
На первый допрос попал к начальнику следственного отдела Клембергу (спустя некоторое время тот тоже был арестован и репрессирован).
– Итак, каковы ваши связи с разведкой буржуазной Польши? Как вы попали в СССР?
Отец ничего не скрывал. Подробно рассказал о своей революционной работе в КПЗБ, которая входила в состав компартии Польши.
Вспомнил другой арест, другой допрос, который вел следователь Шик в Гродненской тюрьме. В ноябре 1929-го он потребовал у отца выдать адреса знакомых подпольщиков. Кулачная расправа не помогла, и тогда устроили инсценировку смертного приговора и его исполнения: отца ввели в соседнюю камеру, где с потолка свисала петля, поставили на табурет, накинули веревку на шею. Но когда табуретку выбили из-под ног, петля развязалась...
В Минске отец заболел, температура – под 40. Был в бреду. Когда возвращалось сознание, думал: скоро всем мукам конец... Но – опять на допрос, к заместителю начальника особого отдела Ушакову, известному своей жестокостью. Тот с ходу потребовал:
– Нечего нас водить за нос. Подписывай протокол, что ты враг, заслан со шпионским заданием. Никогда ты коммунистом не был, врешь! Все равно тебя расстреляем!
Такого отец не ожидал. Схватил стул, на котором сидел, и с раз¬маху бросил в палача! В камеру после избиения отнесли без сознания. Очутился в тюремной больнице. Диагноз – гнойный менингит. Дважды про¬водили трепанацию черепа. Первая операция длилась три часа, вторая – полтора.
С забинтованной головой и высокой температурой тащили на очередные допросы. Наконец – суд. Длился он всего двадцать минут. Когда отец попросил заключительного слова, председатель от¬ветил: "Ничего нового не скажете. Все и так известно!".
Приговор военного трибунала БВО от 11 августа 1936-го гласил, что Александр Стефанович заслан в СССР польской разведкой. Суд установил: совер¬шил преступление, предусмотренное ст. 68а УК БССР. Как враг на¬рода лишается свободы в ИТЛ сроком на шесть лет без конфискации имущества, с поражением в правах сроком на два года.
Из суда – опять в больницу. Был крайне истощен – весил 40 кило¬граммов. Когда подлечили, увезли в Оршу, где формиро¬вали специальный эшелон.
...Эшелонзак мчался на восток. В теплушках с зареше¬ченными окнами царила духота. Люди плотно лежали на двухэтажных нарах и в проходах, знакомства завязывать не спешили. Они были научены горьким опытом пребывания в каме¬рах с "подсадными фраерами", которые доносили об ус¬лышанном – сказанном и несказанном.
"Поезда идут, поезда – все на северный на восток, и всем кажется – никогда не закончится этот срок."
Какие места проезжали, на каких станциях останавливались – ни¬кто не знал. Обычно эшелон загоняли подальше от вокзала и любопытных глаз. Случалось, когда состав без движения стоял не¬сколько дней, а то и неделю, кто-нибудь спрашивал, скоро ли тро¬нутся в путь, куда их этапируют. Вертухаи сквозного конвоя лишь пожимали плечами, язвительно острили:
– Какая разница? Раньше срока не вернетесь. Сгрябчили тепленьких, оттартаем на Колыму. Радости – полные штаны: хорошее лето корячится нынче – на выходные пришлось!
"Будь проклята ты, Колыма, что прозвана чудной планетой. Сойдешь поневоле с ума, отсюда возврата уж нету…"
При одной мысли об этом суровом крае заключенные съеживались, затихали. Наконец, спустя два месяца поезд прибыл в один из самых дальних нашенских городов. Под Владивостоком был пересыльный лагерь Вторая речка. Ночью тяжелобольного отца вместе с сотнями других зэков погрузили в трюм посудины, которая отвалила в "стриженый наголо Магадан".
"Я помню тот Ванинский порт и вид парохода угрюмый…"
Среди заключенных было немало уголовников разных "мастей". "Опера" ("кумовья") помечали в формулярах: В – вор в законе, С – сука, З – зверь, РЛП – работяга, ломом подпоясанный, ОНЛ – один на льдине, отчаюга, волк, КШ – красная шапочка, МНП – мужик, попавший по несчастью...
На воле многие из них имели точную специализацию: мокрушники – убийцы; марвихеры, трясуны, писаки, щипачи – карманники; блиноделы – фальшивомонетчики; фармазоны – продавцы стеклянных "бриллиантов"; паханы – скупщики краденного; огольцы – дачные ворюги...
Рецидивисты, убийцы, грабители вскоре стали хозяевами на пароходе. "Ботали по фене", то и дело слышалось: "Припа-а-рю-ю!", "За падло!", "Не кассайсся, ты, шахтер!". Отбирали у политических самые необходимые вещи, продовольственные пайки, с помощью "пера" "на брудершафт чистили зубы" – сводили между собой счеты.
"Я не мужик уже,– рецидивист. За мной тюрьма, как пашня за колхозом. Не выйдет из меня уж тракторист. Пахать уже нельзя, а сеять поздно".
Оказалось, все уголовники делились на касты: блатные; козлы (суки, ссученные) с красной повязкой (косяком); мужики; петухи (опущенные, обиженные, пидары); чушки (неприкасаемые); шестерки, шерстяные (прислужники); шныри (уборщики, козлы последнего разбора, ютившиеся под нарами или возле параши). Зоны были "черными", где правили блатные, и "красные", где главенствовали козлы.
В колымском лагере была черная зона. Блатных назначали "буграми" – бригадирами, командирами отрядов, они зани¬мали лучшие места в бараках, диктовали правила внутреннего пове¬дения, когда ничего не прощается, нет – "нечаянно", а "правильные" понятия – больше, чем закон. К примеру, пусть медведь работает: у него четыре лапы!
Отца сунули "на больничку", где были и блатные, которые "косили", и мужики, которых они подрезали. Из последних одного привели с зашитыми дратвой губами. Когда температура спала, перегнали в поселок Мякит, не в слабосилку, а вывели работать наравне со всеми.
"Утром репродуктор проорет: "Выходи, паскуды, на развод!". Минус сорок семь. Крохотуля друг валится совсем…"
Приходилось выполнять разную работу, но основная и самая тяжелая – добыча золота. В лютый мороз надо было кайлом сбивать верхний слой торфа, добираясь до сухого песка, или ковырять промытую драгой ледяную жижу, или катать тачки с породой.
"Так продолжалось до осени 1941года, – вспоминал отец Эрнеста. – Люди умирали, как мухи, особенно в холода. Случались само¬убийства. Покончить с собой решались те, для кого и после отбы¬тия срока путь домой был закрыт. Я был приговорен к шести го¬дам, а отбыл десять. Когда 30 октября прошло шесть, хотел напом¬нить, но друзья отсоветовали: "Даже не думай. Собе¬рется "тройка" для пересмотра дела и "вклеит" дополнительно лет десять, а то и все пятнадцать". Многие ежегодно так и поздравляли друг друга... с новым годом!"
Началась Великая Отечественная. 20 сентября возле хутора Шейки была расстреляна гитлеровцами группа активистов, среди них – председатель Гольшанского сельсовета, дед Эрнеста, Филипп Иванович Стефанович с младшим сыном Владимиром.
А в лагеря приток уголовников почти пре¬кратился: теперь их отправляли в штрафные батальоны и дивизии прорыва. Политических туда не брали. В Колымлаге не хватало рабочих рук. Стали обращать внимание и на "доходяг", увеличили им пайки. Для работающих поя¬вились "премиальные блюда". Зэков разделили по армейскому принципу: взвод, рота, батальон.
Но режим оставили прежним: где бы кто ни работал днем, на ночь всех обязательно возвращали в ла¬гпункт. Все-таки, социализм – это советская власть плюс электрификация всей... колючей проволоки.
Вновь весна наступила, но зона, как зона:
За колонною строят вторую колонну,
И мотается срок заунывным куплетом
Одинаково, черт, что зимою, что летом.
Эх, зона, зона, не сахар ты, зона.
И накаркала ж черная злая ворона.
От поверки к поверке, от драки до драки
Ветер воет тоскливо да лают собаки… А. Каре. "Зона"
После Бериевской амнистии поубавилось уголовников, появились выходные дни и праздники по революцион¬ным датам. Вечерами друзья собирались на посиделки. Если раньше каждый видел в собеседнике "подсадного", то теперь все больше проявлялось доверие друг к другу. Люди с удовольствием собирались на разрешенные лагер¬ными властями встречи, рассказывали, шутили.
Отцу повезло: перевели каптенармусом в поселок Берелех, где он стал культорганизатором, руководил художественной самодеятель¬ностью.
Пели: "Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет. С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет". Хотелось, идя за "Усачом" и "Гуталином", петь нечто другое, то, что написал законный прошляк Юз Алешковский:
Товарищ Сталин, вы большой ученый –
В языкознанье знаете вы толк,
А я простой советский заключенный,
И мне товарищ – серый брянский волк.
За что сижу, воистину, не знаю,
Но прокуроры, видимо, правы,
Сижу я нынче в Магаданском крае,
Где никогда не сиживали вы.
В чужих грехах мы сходу сознавались,
Этапом шли навстречу злой судьбе,
Мы верили вам так, товарищ Сталин,
Как, может быть, не верили себе.
Итак, сижу я в Магаданском крае,
Где конвоиры, словно псы, грубы,
Я это все, конечно, понимаю,
Как обостренье классовой борьбы.
То дождь, то снег, то мошкара над нами,
А мы в тайге с утра и до утра,
Вожди из искры разводили пламя –
Спасибо вам, я греюсь у костра.
Вы снитесь нам, когда в партийной кепке
И в кителе идете на парад,
Мы рубим лес по-сталински, а щепки,
А щепки во все стороны летят.
Мы наш нелегкий крест несем задаром
Морозом дымным и в тоске дождей,
Мы, как деревья, валимся на нары,
Не ведая бессонницы вождей.
Вчера мы хоронили двух марксистов,
Тела одели ярким кумачом,
Один из них был правым уклонистом,
Другой, как оказалось, ни при чем.
Он перед тем, как навсегда скончаться,
Нам завещал последние слова,
Велел в евоном деле разобраться
И тихо вскрикнул: "Сталин – голова!"
Дымите тыщу лет, товарищ Сталин,
И пусть в тайге придется сдохнуть мне,
Я верю: будет чугуна и стали
На душу населения вполне.
Как говорится: "Да как он смел... умен и дальновиден".
Долгожданная справка об освобождении была выдана только в апреле 1946 года. Но на "большую землю" не отпускали. Предложили работу бухгалтера "по вольному найму до особого распоряжения" в конторе "Колымснаба", входящего в систему Строительства Дальнего Севера.
Другая справка – о реабилитации – появилась лишь 21 июля 1956-го: "Справка. Приговор военного трибунала Белорусского военного округа от 11 августа 1936 г. и определение Военной колле¬гии от 14 сентября 1936 года в отношении СТЕФАНОВИЧА А. Ф. по вновь открывшимся обстоятельствам отменены, и дело за отсутст¬вием состава преступления прекращено.
Председательствующий судебного состава Военной коллегии Верховного суда СССР генерал-майор юстиции Степанов".
В это время отец уже жил в Ошмянах в половине деревянного домика вместе с новой женой и усыновленным ее сыном от первого брака, которых привез сюда из Магадана. Работал главбухом артели, преподавателем сельхозшколы, старшим бухгалтером учебно-опытного хозяйства и школы механизации.
Вскоре его восстановили в партии с прежним стажем, все сбережения отдал на членские взносы за более чем двадцать лет. В 1957 году решением бюро Ошмянского РК КПБ перевели заведующим отделом райгазеты "Знамя свободы".

* * *
Мама Прасковья Аверьяновна родилась в деревне Ивановка Москаленского района Омской области. Окончила семилетнюю школу. Работала продавцом сельского потребительского общества в системе ОМЦЕРАБКООПа.
В 1931-м вышла замуж за отца, которого в следующем году направили на работу в Борисов. Первенец-дочь умерла, вторым родился сын Эрик.
С начала 1935 года мама отнесла Эрку в ясли, стала заведовать детским отделением городской библиотеки. После ареста отца следователи и другие доброжелатели убедили в необходимости развода с "врагом народа" в интересах будущего, своего и ребенка. Развелась, уехала обратно в Омск, где жили три ее сестры, и "укрылась" в новом браке.
Здесь, до рождения сводного Эркиного брата Бориса, также работала библиотекарем. В войну вспомнила первую профессию, нашла справки, устроилась продавцом магазина Омгорпищеторга. Поработать удалось лишь полгода, уволили по сокращению штатов. Только после войны приняли опять продавцом, а с окончанием курсов повышения квалификации в 1947-м стала завмагом.
Отец раза два писал маме с Колымы. Мама, когда отчима не было дома, заводила патефон, читала письма, плакала. "Скучаю, скучаю, скучаю. Письмо получил, как три дня. Скучаю и не забываю, и не забывай ты меня. Родная, осталось немного: три четверти уж позади. Коль я не увижу родного порога, умру, ты сынишку расти!"
Эрик помнил, как мама читала строчки, предназначавшиеся ему, и он отвечал под ее диктовку: "Живу хорошо. Мне купили лисапед..." Мама исправляла – "велосипед" и т. д. В феврале 1949-го получили известие, что отец проездом на родину будет в Омске.
Морозным вечером мама и Эрка пошли по льду Иртыша на вокзал. Держались наезженной днем колеи, которую уже начали скрывать переметы. Привычное дело, всегда так ходили то ли в цирк, то ли в театр, а в последнюю зиму Эр сам не раз бегал в техникум, если утром просыпал на пригородную "ветку".
Встретили отца, в черной дохе, маленького и энергичного, похожего на свою фотокарточку, и определили к сестре матери Оле. Эрик, ростом уже с отца, был одарен всей одеждой, включая теплую, с его плеча. Но теплых чувств, кроме простой благодарности, как-то не обнаруживалось.
Другое дело – мать. Жила она с отчимом плохо, он и пил, и бил, и материл ее, не стесняясь троих детей. Поэтому, когда в застолье отец предложил ей "сойтись", согласилась. Они долго обсуждали детали, потом еще несколько раз встречались.
Наконец, Эра посвятили в план общих действий: отец немедленно выезжал в Москву, где должен был уволиться из системы, а потом выехать в Ошмяны, а мама должна была развестись с отчимом, оставив ему сына Бориса, и ждать вызова, чтобы с Эриком и дочкой Ларисой отправиться туда же.
Он уехал, мама развелась, уволилась с работы и переехала к сестре. Но вызова все не было и не было. Не известно, как – через белорусских родственников ли отца, через МВД ли, но только к середине лета мама узнала, что отец, оказывается, жил в Магадане с вдовой товарища по несчастью Пелагеей Геллер. Та с маленьким сыном от первого брака Виталием приехала в Москву вслед за отцом, который, ожидая ее, два месяца работал бухгалтером в Мосминводторге. Они встретились, после чего вместе отправились в Ошмяны.
Мама, оправившись от удара, вернулась вместе с детьми и чемоданами в дом отчима и в конце июля пошла на работу, на этот раз завмагом в УРСе Нижне-Иртышского пароходства. Понятно, не до работы ей было тогда, обманутой, оскорбляемой сожителем, но пытающейся как-то снова наладить быт, питание, учебу и воспитание детей, сносные отношения в семье.
В магазине, кроме основного торгового помещения, было два филиала, киоски и лотки на рынке. Молодые продавщицы удаленных точек, обалдев от обилия питья и еды, появившейся на их прилавках после отмены продуктовых карточек, при ослабленном контроле загуляли и, как установила ревизия, что-то растратили.
Это было преступление против социалистической собственности, подпадавшее под действие статьи 2 Указа Президиума ВС СССР от 4.06.1947 года. Всем, от зава до лоточниц, связанным круговой материальной ответственностью, припаяли от 12 до 14 лет общего режима. Матери – 12 и "по рогам" (поражение в правах) – 3.
Наказание отбывала на окраине Омска, в одной из зон на строительстве нефтеперерабатывающего завода, и сестры могли по очереди передавать кое-какие харчи. Эрика же отчим выгнал из дому, пришлось писать о таком положении отцу, а в ожидании ответа жил у тети Оли.
Письмо от родителя пришло приветное и многообещающее с предложением переехать к нему. В конце июня, побывав в первый и последний раз в колонии на свидании с мамой, Эрик собрал одежду и книги и отправился в Европу.
После смерти вождя всех времен и народов вышел Указ Президиума ВС СССР от 27 марта 1953-го, на основании которого "с применением амнистии и снятия судимости" мама была освобождена. Летом вместе с девятилетней Лариской она была уже у Эрнста в Иловайске, где он работал помощником машиниста паровоза, присланный сюда по окончании Вильнюсского техникума железнодорожного транспорта.
Они сняли комнату у хозяйки напротив деповского общежития. Мама поступила на работу табельщиком станции, а, освоив профессию оператора-телеграфиста, до пенсии стучала по клавишам телетайпа в Горловском парке отправления.
О зоне она никогда не говорила, только плакала, когда слушала незамысловатые слова, записанные на рентгеновскую пленку (в чьем исполнении, Эр не запомнил, сегодня исполняет Катя Огонек):
Мне через колючку забросили розы,
И я их прижала к груди.
Стояли такие большие морозы
И будут еще впереди.
А розы те были печального цвета,
Как, в общем-то, жизнь моя.
Но все же спасибо, спасибо за это,
Родная моя блокота…

И:

Сегодня мне прислали передачу:
Варежки и сыново письмо.
И я уже нисколечко не плачу,
Когда читаю и гляжу в окно.
Варежки чудесные одену –
Пусть снег не жжет, что холодней огня.
Я знаю, будут скоро перемены
По всей стране, и выпустят меня…


Страницы: 1 2 3 4 5 #

Текущий рейтинг темы: Нет



Услуги частных генеалогов или генеалогических агентств ищите в соответствующих разделах сайта