|
|
|
 |
Этот проект был для меня, конечно, неприемлем, потому что составлял бы коварный поступок в отношении исполнительного комитета. Я так и заявил Стефановичу, что это невозможно, что я свою организацию обманывать не стану. Так эта его единственная идея, до которой он додумался в тогдашней бессодержательной революционной сутолоке, и рухнула без последствий. Он жил как все, посещал собрания неизвестно зачем. Единственная интересная вещь, тогда явившаяся и на которую он обратил внимание, был проект "Христианского братства" некоего Гусева, совсем во вкусе Стефановича.
Я тоже виделся с Гусевым, который предложил образовать фирму "Христианского братства", на первое время хотя бы фиктивную, и от его имени обратиться к сектантам с посланием "Христианского братства" соответственного содержания. Стефанович, я и Гусев средактировали это послание, которое составлено было, по существу, Гусевым. Он хорошо усвоил слог таких посланий. Даже и свою обыкновенную речь он пересыпал церковнославянскими выражениями и оборотами и легко цитировал тексты Писания.
В это время народовольческая типография была уже устроена в Москве. Она отпечатала это послание, и Стефанович доставил его Гусеву. Не знаю, кто из них раньше попался, но скоро были арестованы и тот и другой. При аресте у Стефановича была захвачена, между прочим, и пачка этих посланий.
Впрочем, арестован он был не по этому поводу. Он уже несколько раз замечал, что за ним следят шпионы, и воображал, будто сбивал слежение с толку, но, конечно, ошибался. Пробыв довольно долго за границей, люди отвыкают от искусства бороться с полицейской слежкой. А Стефанович и раньше, действуя больше в народе, едва ли мог выработать в себе это искусство.
Таким образом, Стефановичу опять пришлось попасть в тюрьму. Дальнейшая жизнь его мне уже неизвестна. Я в 1882 году сам эмигрировал и потерял Стефановича из виду. Помню только, что он сносился из тюрьмы с плехановцами, так как у меня была даже неприятная история с Плехановым из-за какого-то письма Стефановича, будто бы перехваченного народовольцами. Я ни малейших сношений с русскими народовольцами не имел тогда, а Плеханов этому никак не хотел поверить. Не знаю, что это было за письмо; вероятно, тут были какие-нибудь штуки Дегаева, сделавшегося шпионом Судейкина.
На суд Стефанович, мне кажется, так и не попал. Его «чигиринское дело», где судили обманутых им казаков (впрочем, всего 60 человек из нескольких тысяч), разбиралось еще в 1879 году, без главного виновника. Участь же самого Стефановича, кажется, решилась административно. Мне говорили, что в газетах было сообщение о смерти Стефановича уже в 1915 году, во время мировой войны, где-то на Украине. Он, сообщалось, очень горячо следил за ходом войны и, умирая, выражал сожаление, что не увидит ее результатов".
***
Годам к семи Эрнест уяснил, что он "сын врага народа". Хотя долго не понимал, в какой мере справедливы грязные прозвища, которыми не обезображенный интеллектом отчим сопровождал неизменное "заткнись": "польское отродье", "шпионское семя"...
Дед Эрнеста Филипп Иванович Стефанович женился на коренной гольшанской "сяброруске" Софье Адольфовне Ганусевич. У них было пятеро детей: Вера, Александр, Надежда, Владимир, Мария. В первую империалистическую семья эвакуировалась в Пензу. Когда была создана Белорусско-Литовская Советская республика со столицей в Вильнюсе, Стефановичи вернулись на родину. Потом Виленский край с Гродненской губернией несколько раз переходил из рук в руки, пока с конца 1920-го снова оказался в составе Польши.
Отец, Александр Филиппович, работал на мельнице и лесозаготовках, вступил в комсомол, стал инструктором Белорусской крестьянско-рабочей Громады по Ошмянскому и Воложинскому уездам Гроденщины. Как член компартии Западной Белоруссии несколько раз за организацию выступлений против существующего политического строя сидел в тюрьмах Ошмян, Вильнюса, Гродно.
Между отсидками легально работал в Товариществах белорусской школы, руководил секретариатами клуба крестьянско-рабочих депутатов Сейма "Змагання" в Ошмянах и Гродно, нелегально с подпольной кличкой Ашмянчук был инструктором ЦК КПЗБ. Подорвал здоровье, спасаясь от нового ареста, по решению ЦК был направлен для лечения в СССР.
В рождественскую ночь 1930-го отец в сопровождении товарищей пересек границу. После лечения в одной из больниц Минска была учеба на рабфаке, на различных курсах – профсоюзных и осоавиахимовских, бухгалтеров и кооператоров, членство в ЦК МОПРа.
В Омске на курсах инструкторов общественного питания Запсибкрайсоюза встретил маму Эрнеста, решили создать семью. Потом была работа в газете Ново-Омского района "Большевистский путь", учеба в Московском коммунистическом университете нацменьшинств Запада, направление редактором газеты "Большевик Борисовщины".
26 марта 1933-го в его семье родился сын. Когда отец поделился с товарищами по городской ячейке МОПРа телефонным сообщением из роддома, председательствующий объявил:
– Внеочередной вопрос! Как назовем младенца?
Предложений было много, но когда маме сообщили, что имя у сына должно быть Карл (по имени Маркса), Фридрих (Энгельс) или Эрнст (Тельман), то ей выбирать было не из чего! Согласилась на – Эрнст, Эрик. Это уже намучившись с четырьмя подряд гласными имени и получая паспорт после службы в армии, Эрнст приписал букву "е" и стал Эрнестом.
...30 октября 1935 года заседание бюро Борисовского горкома партии подходило к концу. Дали слово представителю НКВД из Минска. Тот встал, поправил портупею с кобурой и предложил:
– Редактора газеты Стефановича исключить из рядов партии.
Присутствующие опешили, воцарилось тягостное молчание. Заведующий отделом горкома П. Метла спросил:
– Объясните, за что?
– Не ваше дело! – последовал резкий ответ. – Есть указание, что связан с врагами народа и подлежит аресту.
Задавший вопрос Метла на следующий день тоже был исключен из партии как "человек незрелый". Когда единогласно проголосовали за исключение отца, его тут же взяли под стражу. Как говорится, руки назад – и вперед к победе коммунизма...
Дома обыск длился до полуночи, проверяли каждую бумажку, поднимали доски пола, прощупывали подкладку одежды. В протокол, кроме пистолета, на хранение которого было разрешение, внесли письма родителей и сестер из-за границы, записные книжки с адресами совершенно разных людей и т. п.
Утром "черный ворон" доставил отца в Минск, в следственный изолятор, называвшийся "американкой", где следствие велось "по последнему слову техники". Дежурный сидел в центре круглого зала у пульта управления. Нажатие на кнопку – и открывалась нужная камера, конвой приводил арестованного. "Самое страшное в тюрьме – нельзя закрыть камеру изнутри".
На первый допрос попал к начальнику следственного отдела Клембергу (спустя некоторое время тот тоже был арестован и репрессирован).
– Итак, каковы ваши связи с разведкой буржуазной Польши? Как вы попали в СССР?
Отец ничего не скрывал. Подробно рассказал о своей революционной работе в КПЗБ, которая входила в состав компартии Польши.
Вспомнил другой арест, другой допрос, который вел следователь Шик в Гродненской тюрьме. В ноябре 1929-го он потребовал у отца выдать адреса знакомых подпольщиков. Кулачная расправа не помогла, и тогда устроили инсценировку смертного приговора и его исполнения: отца ввели в соседнюю камеру, где с потолка свисала петля, поставили на табурет, накинули веревку на шею. Но когда табуретку выбили из-под ног, петля развязалась...
В Минске отец заболел, температура – под 40. Был в бреду. Когда возвращалось сознание, думал: скоро всем мукам конец... Но – опять на допрос, к заместителю начальника особого отдела Ушакову, известному своей жестокостью. Тот с ходу потребовал:
– Нечего нас водить за нос. Подписывай протокол, что ты враг, заслан со шпионским заданием. Никогда ты коммунистом не был, врешь! Все равно тебя расстреляем!
Такого отец не ожидал. Схватил стул, на котором сидел, и с раз¬маху бросил в палача! В камеру после избиения отнесли без сознания. Очутился в тюремной больнице. Диагноз – гнойный менингит. Дважды про¬водили трепанацию черепа. Первая операция длилась три часа, вторая – полтора.
С забинтованной головой и высокой температурой тащили на очередные допросы. Наконец – суд. Длился он всего двадцать минут. Когда отец попросил заключительного слова, председатель от¬ветил: "Ничего нового не скажете. Все и так известно!".
Приговор военного трибунала БВО от 11 августа 1936-го гласил, что Александр Стефанович заслан в СССР польской разведкой. Суд установил: совер¬шил преступление, предусмотренное ст. 68а УК БССР. Как враг на¬рода лишается свободы в ИТЛ сроком на шесть лет без конфискации имущества, с поражением в правах сроком на два года.
Из суда – опять в больницу. Был крайне истощен – весил 40 кило¬граммов. Когда подлечили, увезли в Оршу, где формиро¬вали специальный эшелон.
...Эшелонзак мчался на восток. В теплушках с зареше¬ченными окнами царила духота. Люди плотно лежали на двухэтажных нарах и в проходах, знакомства завязывать не спешили. Они были научены горьким опытом пребывания в каме¬рах с "подсадными фраерами", которые доносили об ус¬лышанном – сказанном и несказанном.
"Поезда идут, поезда – все на северный на восток, и всем кажется – никогда не закончится этот срок."
Какие места проезжали, на каких станциях останавливались – ни¬кто не знал. Обычно эшелон загоняли подальше от вокзала и любопытных глаз. Случалось, когда состав без движения стоял не¬сколько дней, а то и неделю, кто-нибудь спрашивал, скоро ли тро¬нутся в путь, куда их этапируют. Вертухаи сквозного конвоя лишь пожимали плечами, язвительно острили:
– Какая разница? Раньше срока не вернетесь. Сгрябчили тепленьких, оттартаем на Колыму. Радости – полные штаны: хорошее лето корячится нынче – на выходные пришлось!
"Будь проклята ты, Колыма, что прозвана чудной планетой. Сойдешь поневоле с ума, отсюда возврата уж нету…"
При одной мысли об этом суровом крае заключенные съеживались, затихали. Наконец, спустя два месяца поезд прибыл в один из самых дальних нашенских городов. Под Владивостоком был пересыльный лагерь Вторая речка. Ночью тяжелобольного отца вместе с сотнями других зэков погрузили в трюм посудины, которая отвалила в "стриженый наголо Магадан".
Страницы: 1 2 3 4 5 #
| |
Текущий рейтинг темы: Нет |
|
